Перстень Царя Соломона

Потом очередь дошла и до стола, на котором чего толь­ко не лежало. Тут тебе и разные клещи, и молотки, и гвоз­ди. Словом, полный набор по кузнечному делу. Да и сам Павлуша габаритами тоже походил на молотобойца. Рос­том чуть ли не с меня, а мои сто семьдесят пять сантимет­ров для нынешней Руси это уже высоко, плечи о-го-го, бицепсы на руках хоть и подернулись бледным жирком, но все равно заметно, какие они здоровые. Жирок, кстати, чуть ли не единственное отличие от подручных настоя­щих кузнецов. Он да еще нездорово-бледная белизна кожи. А еще он оглушительно потел. Может, потому и хо­дил по подвалу в одних штанах да в кожаном фартуке на голом пузе, которое изрядно выпирало вперед.

Наконец экскурсия, затянувшаяся до обеда, закончи­лась. Про обед не мои измышления — подьячий сказал. Но тут же и огорчил, заметив, что мы с ним на трапезу еще не заработали, а задарма царев хлеб он жрать не желает — таким уж он добросовестным человеком уродился. Кусок, дескать, в горло не полезет. Мне бы полез, но он не спра­шивал.

— Да у нас и кой-что послаще имеется,— хитро под­мигнул мне подьячий,— Яства, они суть пища телесная, а мы ныне с тобой, мил-человек, души наши кормить учнем, для коих славная говоря не в пример приятнее,— И подвел меня к столу, усаживая на лавку напротив себя.

На столе уже все разложено — стопка бумаги на уголке, чернильница с гусиным пером и мои листочки. Их я за­приметил, еще когда мы только-только сюда вошли. Правда, они были перевернуты да еще накрыты какой-то книжицей, но уголок высовывался. По нему я и признал, что именно там находится. Он же беленький такой и по сравнению с его бумажонками смотрелся как чужеродное пятно. Эдакий луч света в темном царстве. А может, и нао­борот — с какой стороны посмотреть. Может, эти листы для меня станут черным мечом. Или топором.

—  Ну что, мил-человек, надумал о злодействе своем поведать? — Это подьячий мне.— Ты ж ныне все одно по­пался, яко ворона в суп, али яко вошь в щепоть, так чего уж тут. Или мне Павлушке сказывать, чтоб приступал? Ты готов там, друг Павлуша?

За спиной не голос — гул колокольный:

— Завсегда готов.

Бодро басит, с энтузиазмом. И ответ такой, что любой пионер позавидует. Ну не любой, но некто по фамилии Морозов точно. И зовут одинаково. Не иначе, вырос наш Павлик.

А мне, по всему выходит, пора приступать к ночным разработкам. Теперь пан или пропал, а уж дальше как по­лучится. Итак, пешка черных идет с с7 на с5. Вариант на­зывается «сицилианская защита», то бишь защита нападе­нием.

Или не так? Тогда скажем иначе. В красном, нет, лучше в синем углу начинающий боксер-легковес Константин Россошанский, в красном — Митрофан Евсеич, много­кратный победитель, обладатель и пытатель. Гонг. Пер­вый раунд начался.

Первым делом убрать лишних. Мне этот тяжеловес, что терпеливо ждет в углу, ни к чему, да и Посвист тоже.

—  Отчего ж не поговорить по душам с умным челове­ком. Только вот лишние людишки у тебя здесь, Митрофан Евсеич. Ни к чему они. Повели кату, чтоб вышел да татя вывел, а то опосля беды не оберешься.

И жду. Но подьячий молчит, колеблется. Не дошел до него мой первый удар. Даже защиту ставить не стал. Что ж, с другой стороны зайдем, пока не успел опомниться.

—  Или ты опаску имеешь, что сбегу я от тебя? — А в го­лосе насмешка пополам с презрением. Это для вящего ан­туража.— Так я ж весь цепями опутан,— А теперь снова тайны добавить, чтоб заинтересовался: — А на будущее поимей, дьяк, что нет среди твоих людишек умельцев че­ловечков обыскивать. Я-то ладно, а иной, из истинных злодеев, и нож утаить может, да в неурочный час им тебя и пырнет.

— Это что ж такое мои стрельцы упустили, мил-человек? Ты уж скажи, не таись.

Ага, думаю, старый ты черт. Никак проняло. Интерес пробился. Пора теперь и апперкот проводить, чтоб пря­мым в челюсть и в нокдаун.

— А вот,— говорю и ворот рубахи раздвигаю.

А там на груди медальон, который я, еще перед тем как лечь спать, вытащил из потайного места и надел на шею.

—  Недоглядели они парсуну тайную, кою мне беспре­менно надобно государю твоему доставить, Иоанну Васи­льевичу.— И, выразительно оглядываясь на ката, показы­ваю кусочек цепочки и уголок портрета, но не полностью.

Сработало. Чтоб разглядеть получше, палач и про мехи свои забыл, которые раздувал, и про шампуры загадоч­ные, что в жаровне калились,— поближе шагнул. Эк его любопытство обуяло. Но далеко идти подьячий ему не дал. Поначалу он и сам впал в ступор, когда увидел этот медальон, но вышел из него быстро.

— Ты бы, Павлуша, убрался отсель наружу, а то вон взопрел весь. Иди, милый, остудись малость, да татя с со­бой прихвати.— И, даже не дождавшись, пока тот прикро­ет за собой дверь, тут же ко мне: — Показывай, что там у тебя намалевано.

Я в ответ палец к губам, а сам гляжу в сторону лесенки. На ступеньках-то, что ведут наверх, пусто, но и входная дверь не хлопнула. Понял меня подьячий. Вскочил, про­брался на цыпочках к лесенке и снова ласково, но уже и с легкой угрозой:

— Али тать тяжел для тебя, Павлуша, что ты решил пе­редых себе устроить?