Перстень Царя Соломона

Человека, подвешенного на огромной дубовой пере­кладине за руки, связанные сзади, я поначалу не признал. А как тут опознаешь, когда волосы спутались от пота и ви­сят осклизлыми лохмотьями, закрывая лицо аж до самого носа. Борода, правда, показалась знакомой сразу. По ней я и припомнил Посвиста. Сволочь он, конечно, пакост­ная, но такого я и ему не пожелал бы.

Подьячий повелительно ткнул пальцем в бывшего гла­варя, и дюжий помощник тут же метнулся к деревянной бадейке, черпанул из нее кожаным ведерком и сноровисто окатил Посвиста. Бандюга очнулся и уставился на меня мутными, мало что понимающими глазами.

—  Признаешь купчишку заморского, кой золотыми яблочками пред твоей шатией-братией похвалялся, ай как? — ласково осведомился Митрофан Евсеич.

Некоторое время Посвист тупо вглядывался в меня и наконец вяло кивнул головой, после чего снова закрыл глаза.

—  Нешто это ответ? — разочарованно вздохнул подья­чий, выставил перед палачом два пальца и сделал ими не­сколько выразительных движений, будто резал что-то не­видимыми ножницами.

Палач кивнул и двинулся в сторону ниши, напоминаю­щей камин. Вытащив из самой середины весело рдеющих углей малиновый прут, он легонько провел им по оголен­ному боку бандита. Послышался треск, заглушаемый ис­тошными воплями Посвиста, и до меня вскоре донесся удушливо-тошнотворный запах паленого человеческого мяса.

— Так ты признал али как? — равнодушно спросил по­дьячий.

— Признал, признал! — истошно заорал бывший бар­малей.

— То-то,— довольно кивнул Митрофан Евсеич и, по­вернувшись ко мне, развел руками: — Признали, выходит, тебя, мил-человек. Ай-ай-ай,— сокрушенно вздохнул он.

Тоже мне новость сообщил. Можно подумать, будто я отпирался. Скажи уж, хотел показать, что меня ждет. Так сказать, демонстрация услужливым продавцом агрегата в действии перед его продажей возможному покупателю. Вот только просчитался ты, дядя. Заковыристый тебе се­годня покупатель подвернулся, и на твой «обогреватель» ему тьфу, да и только.

— Вот видишь, Митрофан Евсеич, признал меня По­свист,— бодро подхватил я с радостной улыбкой на лице,— Выходит, подлинные речи я тебе сказывал и всю правду, какая есть, выложил, не утаив.

Подьячий опешил. Дошло до дурака, что он и впрямь ничего этим признанием не добился. Косой взгляд глубо­ко утопленных глаз из-под низко нависающих густых бро­вей тоже не дал ему повода для оптимизма — подследст­венный оставался жизнерадостным, как жеребенок на ве­сеннем лугу. А то, что творится у меня на душе, тебе, старый хрыч, все равно вовек не прочитать, вот! Но нашелся дядя, оставил-таки за собой последнее слово.

— До подлинных речей мы еще не дошли,— скучнова­то вздохнул он,— И правда у людишек тоже разная. Я, мил-человек, стар уже, потому одной лишь подноготной и верю, да и то не до конца. Разный народишко попадается. Иной раз вон как тот,— небрежно кивнул он на Посвис­та,— Уж мы ему все удовольствия. И дите давали, чтоб не заскучал,— он кивнул на небольшое бревно, подвешенное к ногам разбойника,— и понянчиться с ним не возбраня­ли, и в прочем никакого отказу он у нас не ведал, ан благо­дарности ни на единую деньгу. Бормочет себе чтой-то не­суразное, поклеп на людей возводит, а об своих грехах — молчок, будто их и вовсе не было. Ну ладно,— вздохнул он,— Пойдем далее оглядывать хозяйство Павлушино.

Показывал он мне его неспешно, каждую вещицу брал в руки с любовью, бережно. Даже о такой ерунде, как кнут, и то прочел целую лекцию — какую кожу лучше всего ис­пользовать для его изготовления, да как ее надо правильно приготовить, чтоб кнут прослужил подольше. Не забыл рассказать, и как его Павлуша умеет бить. Способов пять открыл, будто меня самого в палачи готовил. И не только открыл, но каждый из них сразу и продемонстрировал. Нет, не на мне — на Посвисте.

Зрелище, конечно, то еще, особенно оттяжка с вывер­том. В этом случае из тела при должной сноровке и силе каждый удар срезает по лоскуту мяса, обнажая кость. Сно­ровка у Павлуши была. Желания — хоть отбавляй. Что по­лучается — я видел сам. Слабонервным не рекомендую — результат смотрится отвратительно...

Потом мне показали решетку. Они, юмористы, «бояр­ским ложем» ее называют, потому что первым на нее уло­жили кого-то из родовитых. Вроде и простенькое приспо­собление — железный костяк, а посередине пять прутьев вдоль и поперек. Почти кровать, только без матраса, и не на ножках, а на цепях, которые уходят вверх и через за­крепленное под потолком колесико вниз, на ворот. А вни­зу тоже все просто — обычное углубление в полу, покры­тое серой слипшейся массой.

— Тут мы сало с кабанчиков топим,— радостно сооб­щил мне подьячий и, видя, что я внимательно всматрива­юсь в углубление, охотно удовлетворил мое любопытство:

—  Капает сальцо-то, вот и не получается у Павлушки всю золу дочиста выскоблить,— И тут же заторопился с оправданиями: — Но ты не помысли чего, он у меня за­всегда чистоту блюдет. Даже кнут, перед тем как в дело его пустить, и то всякий раз в соленой воде вымачивает, чтоб, стало быть, у наших гостей Антонова огня¹ не приключи­лось.