Первая женщина

То скрываясь в чащобе кустов, то выходя на небольшие полянки, обходя ямы, заполненные черной водой, мы шли меж холмиков и кочек, сплошь усеянных крупными белыми ягодами еще неспелой клюквы, пока не вышли на крохотный пригорок, весь серебристо-зеленый, горячий, шуршащий сухим седым мхом и залитый жарким солнечным светом. В центре его стояла громадная мертвая сосна с блестящим, словно из стали, стволом, с которого облетела кора. Ее перепутанные корни вились по всему островку.

Вера взяла большую голую ветку, валявшуюся под сосной, и несколько раз ударила ею в разные стороны по мхам.

– Убирайтесь! Убирайтесь все! – шептала она.

– Кого ты гонишь? – удивился я.

– Змей, – ответила она спокойно. – Их тут полно кругом. Они выползают на островок погреться на солнышке. И очень здорово маскируются. Можно стоять рядом и не заметить.

– Ты совсем не боишься их? – спросил я, мгновенно оцепенев от ужаса. Мне сразу везде почудились извивающиеся черные змеиные хвосты.

– Теперь уползли, – удовлетворенно сказала она и, отбросив ветку, добавила: – Я сама змея хорошая. Разве не верно? А? Как ты обо мне думаешь?

– Я никак не думаю, – смущенно ответил я. – Я тебя люблю.

– За что же? За то, что первая дала попробовать, что такое женщина?

Я молчал. Это была правда. Но я чувствовал, что это не вся правда, а только маленькая ее часть.

Вера раскрыла сумку, достала большое клетчатое одеяло и, встряхнув его, ловким взмахом ровно уложила на горячий мох. Потом опустилась на карачки и, ползая по одеялу на расставленных коленях и ладонях, стала расправлять его углы.

Я смотрел на нее сверху вниз, на ее гибкую прогнутую спину, тонкую в талии, приподнятый таз, на широко раздвинутые в стороны руки и близко сведенные в вырезе платья лопатки. Она была похожа в этой некрасивой позе на доисторическую ящерицу. И я удивился тому, какою разной она бывает. Там, в лагере, на пионерских линейках, с красным галстуком на груди, она была одна Вера, здесь, наедине со мной, – другая. Но ведь была еще Вера – жена Кулака, женщина, которая вместе с ним жила в одной комнате, имела с ним общие вещи и просыпалась с ним по утрам в одной постели. И еще была Вера прежняя, до нашей встречи, имевшая свое прошлое и свою память, Вера, которой я никогда не видел, неизвестная, таинственная. Какие люди сопровождали ее в той ее прежней жизни, и что было с нею за те долгие неведомые мне годы?

Она чуть наклонила голову набок, подняла на меня косой прищуренный взгляд и, внимательно глядя мне в лицо, сказала:

– Если тебе хоть раз придет в голову мысль, что кто-то так же был до тебя, то знай, что ты – мерзавец.

Ее глаза в этот момент стали очень жесткими и как будто совсем лишились глубины.

Диск солнца находился в полуденном зените. Он пылал так неистово, что весь участок неба вокруг него казался сплошной огненной дырой. Время от времени тишина взрывалась грохотом авиационных турбин, и я все ждал, что увижу взлетающие самолеты. Но по тому, что звук никуда не перемещался, я понял – двигатели просто прогревают на аэродроме. Две пары наручных часов, мужские и женские, сверкали на носках белых теннисок, поставленных рядышком между переплетениями древесных корней.

Истомленно расслабясь, Вера лежала на спине на одеяле, вытянув руки вдоль туловища ладонями кверху. Ее голова была запрокинута назад, и широко раскрытые глаза блуждали по небу.

Я сидел на одеяле рядом с нею.

Длинные ветки кустов, светясь множеством осколков небесной сини, разбросанной между листьями, склонялись над нами с одной стороны. А с другой голубели незабудки. И ниже нас ядовито пестрели на склоне желтые болотные цветы. Несколько раз на угол одеяла пыталась сесть бабочка, но так и не решилась и, отлетев в сторону, села на сухой серебристый мох, сложила крылья и тут же полностью раскрыла их, подставя многоцветный узор потоку солнечного света.

Я смотрел на лицо Веры, на густые черные ресницы с острыми выгнутыми концами, которые иногда вместе с верхними веками плавно закрывали и затем так же медленно открывали ее зеленые, а сейчас, от попадания прямого солнечного света, янтарные глаза, на ее чуть приоткрытые губы, переносицу, плечи, легко, едва касаясь, трогал ее лицо, брови, волосы, словно изучая, как удивительно она устроена. Каждая черта ее, само ее дыхание так волновали меня, вводили в такой трепет, что я был уверен: возникни какая-либо угроза ей, я отдам за нее мою жизнь не раздумывая, лишь бы она осталась все так же прекрасна. Я смотрел на нее и не мог отвести взгляд. И она позволяла мне изучать ее. Мне даже казалось, что она знает, что я изучаю ее, и ей это доставляет удовольствие. Когда я коснулся выпуклости ее ребра, она откинула руки назад за голову, открыв бритые подмышки, а когда пальцы мои, вздрагивая, тронули густые жесткие волосы, черно вьющиеся в ее паху, она, лениво потягиваясь, чуть развела свои гладкие ноги в стороны, и мне почудилось – быстрая улыбка скользнула в этот момент по ее лицу.

Наши прежние встречи происходили в темноте или поздних сумерках. Сегодня мы оба были ярко освещены солнцем. И я мог подробно разглядеть ее.