Первая женщина

Отец снял с меня рюкзак, поставил его перед нами на асфальт, как столик, достал из кармана плоскую сверкающую флягу со спиртом. Это был технический спирт, который механики воровали на заводе. А чтобы можно было легко пронести через заводскую проходную, делали очень плоские металлические фляги – они помещались во внутренний карман пиджака или даже в карман брюк. Фляга по форме точно прилегала к бедру, так что со стороны ее не было видно.

Он налил спирт в пиво в две свои кружки и сказал мне:

– Принеси соли! В окошке есть солонка.

Я принес ему в кулаке соль и стал смотреть, как он обкладывает ею края своих кружек.

Он заметил мой взгляд и сказал:

– Никогда не делай так. Печень разрушает.

– А ты? – спросил я.

Он не ответил и залпом выпил полкружки.

И я тоже выпил сразу полкружки.

Я уже пробовал и крепленое вино, и в деревне самогонку, но никогда не пил пива. Оно было красивое по цвету, с толстым слоем белой пены, но к моему удивлению оказалось горьким. И я подумал: не опозорюсь ли я перед отцом и смогу ли одолеть всю кружку?

Отец с минуту молчал, потом, не отрывая губ от края кружки, допил ее до конца и закурил.

Он курил, громко, жадно затягиваясь дымом, и все хотел начать говорить со мной. Но никак не мог начать. Что-то мешало ему. А я ждал. И удивительные мысли плутали в моей голове.

«Этот человек рядом со мной, убитый горем, сидящий неподвижно с пустой пивной кружкой в руке, – этот человек мой отец. И другого отца у меня никогда не будет. Только он один на всю жизнь. А он так несчастен!»

Хотя это были даже не мысли, а какие-то пульсирующие видения, возникающие и исчезающие, объемная в стороне от меня картинка, внутри которой вместе со всеми находился и я.

«Вон я сижу вблизи пластмассового ларька на трубчатом ограждении газона в вечерних сумерках, в которых так ясно слышатся отдельные голоса людей и гудки маневровых тепловозов – оттуда, из того лучащегося разноцветыми огнями пространства, куда уползают, как змеи, десятки рельсов, – думал кто-то во мне, в то время как сам я смотрел на здание вокзала, на вечерний блеск больших широких стекол. – Я сижу здесь, не чувствуя ни родства, ни отчуждения ни к этому человеку, который мой отец, ни к этому городу, который окружает меня и в котором я родился, ни к этому старому вокзалу, построенному так давно, что не было в ту пору ни меня, ни моего отца, ни к этим зажегшимся окнам, ни к мерцанию транспорта вдали на улице. Что же такое моя родина? Мне столько говорили о ней с детства. И я знал, что она велика и прекрасна. Она ли это вокруг меня? Или впереди меня ожидает другая, и я просто еще не пришел к ней?..»

– Уезжаю, сын, – сказал отец, глядя, как и я, на здание вокзала.

Он впервые так назвал меня. Не по имени. Как будто хотел во мне самую главную мою сущность выделить.

– Куда? – спросил я, продолжая видеть себя и его со стороны.

– Ты слышал про остров Шпицберген?

Мы повернули лица друг к другу.

Глаза у отца были глубокие, с большими темными зрачками.

– Он находится в Ледовитом океане, – продолжал отец. – Туда поеду. Я уже подписал контракт на два года.

– Два года! – Я мгновенно вынырнул из полусна, в котором только что находился.

– Время быстро пролетит, – сказал он. – Вот увидишь. Очень быстро.

– Но... это так долго! Ты сможешь оттуда приезжать?

– Нет. Буду писать письма. – Он посмотрел в небо, что-то прикидывая в уме. – Сначала полечу самолетом в Мурманск. Дальше через Баренцево море идет пароход. Город, где я буду находиться, называется Баренцбург.

– Ты будешь там что-то делать?

– Работать механиком. Там угольные шахты. Мой товарищ был на Шпицбергене. Ему понравилось. Кормежка бесплатная. Деньги платят большие. Так что, когда вернусь, мы с тобой сможем махнуть куда-нибудь. К Черному морю или в Среднюю Азию. Ты хотел бы?

– Я не знаю, – с трудом проговорил я.

Я совсем не соображал, что мне отвечать ему, так все это было неожиданно, непонятно.

– Конечно я буду присылать деньги, чтобы вы нормально ели и ты был одет прилично, – добавил он. – Одежда очень много значит для людей.

Он опять замолчал и вдруг спросил:

– Ты будешь обо мне думать?

– Да, – ответил я.

– Я рад, что ты сразу ответил. – Он оживился. – Это я отлично придумал – уехать туда. Верно? Льды, снега, полярная ночь. И северные сияния. Я никогда их не видел.

– Может, ты все же останешься? – сказал я. – Ведь работа у тебя и здесь хорошая.

И сказал зря. Глаза его погасли.

– Нечего мне больше делать в этом городе!

– А я? – спросил я.

– Тебе надо школу кончать. Расти. У тебя организм растет еще. Мать за тобой лучше присмотрит. У меня не будет на тебя столько времени.

Он бросил окурок в траву газона и сразу закурил новую папиросу.

Быстро темнело. Площадь возле вокзала, стволы тополей, пивной ларек, очередь – все погрузилось в густой сумрак.

Отец взял вторую кружку и стал понемногу отхлебывать из нее.

Я тоже поднес кружку к губам, вдохнул хмельной запах пива и сделал несколько крупных глотков.