Первая женщина

Я вылез из-под одеяла, долго сидел на кровати, спустив на деревянный пол ноги, потом оделся и вышел из корпуса на двор.

На аллеях горели фонари. Окна в бараках были темными, а небо над лагерем – почти чистым; редкие рваные тучки были густо напоены изнутри лунным светом.

Я шел по аллее, оставляя позади один барак за другим. Ее окно в общежитии было закрыто и черно. Стекла холодно поблескивали. И над всем лагерем стояла глубокая до неба тишина.

Никого не встретив, я дошел до леса, и тьма его, как плотная стена, сомкнулась позади меня.

Вдруг я замер, испытав сильный страх. Я почувствовал, что кто-то живой прячется совсем невдалеке от меня.

Стараясь не дышать, я прислушался.

Кто-то плакал.

И я сразу узнал ее голос.

Как будто острый нож воткнули в мою грудь – так это было больно!

– Вера! – закричал я, бросился в направлении всхлипываний, зацепился за корень ступней, упал, вскочил на ноги и опять побежал, готовый к смертельному бою с ее обидчиком.

Она стояла возле большого дерева, прижавшись щекой к его стволу.

– Ты? – промолвила она незнакомым мне пьяным голосом. – Ты следишь за мной?

– Нет. Что ты!

Я шагнул к ней.

– Уходи! – прошептала она.

– Вера...

– Уходи, сказала! – вскрикнула она.

И кинулась от меня прочь.

Я слушал, как шаги ее удаляются.

Вскоре лес поглотил ее.

Я побрел к озеру.

Я сел над ним на вершине обрыва на самом краю.

Вода, словно металл, темнела подо мною очень далеко внизу. Было такое впечатление, будто я нахожусь над нею на головокружительной высоте.

Обняв колени, я неотрывно смотрел в блестящую и седую бездну.

«Оттолкнись и лети! – звала она, завораживая, чаруя. – Оттолкнись! И руки станут крыльями. А дальше – полет...»

XVI

Отец был в своем единственном темно-сером костюме в полоску, давно вышедшем из моды, и в белой рубашке с распахнутым воротом, без галстука, и сидел, отрешенно глядя в землю, ссутулясь, держа между пальцами дымящую папирос у.

И я сразу понял: случилось что-то ужасное. Поза, в которой он ждал меня, весь вид его говорили о том, что он привез плохое известие, и оно касается и меня, иначе бы он не приехал в лагерь так внезапно, на целую неделю раньше срока.

Отец поднял на меня взгляд, встал, осматриваясь – куда бы кинуть окурок, но так и не нашел куда и переложил его из правой руки в левую.

– Здравствуй, папа! – сказал я.

Он слегка прищурился, как бы оценивая меня, и промолвил:

– А ты покрепче стал. Собирайся! Поедем.

– Что-то случилось? – спросил я.

– Нет, особенного ничего, – спокойно ответил он.

Я продохнул тяжелый ком, который стоял у меня в груди.

– Ведь еще не закончилось лето.

– Что поделаешь!

– Но я не могу, – сказал я.

– Почему не можешь? – не понял он.

– Не могу, – повторил я. – У нас будет прощальный бал. Я участвую в матросском танце.

– Станцуют без тебя.

Мысли мои поскакали вразброс. Я стоял не двигаясь. Как будто меня сковал столбняк. Я ничего не мог придумать толкового.

– Поспеши! – поторопил отец. – Опоздаем на электричку.

– Но я не хочу уезжать, – прошептал я, понимая, что мое желание – довод не существенный. – Может, я приеду потом? Один? Ведь я сюда ехал сам.

– Нет, – ответил он и взял меня за плечо. – Ты даже не знаешь, куда возвращаться.

– Домой, – ответил я, как само собой разумеющееся.

– Твой дом теперь в другом месте. Ты будешь жить с матерью на Васильевском острове. Мы разменяли нашу комнату на две в разных районах: мне – маленькую, а вам – побольше. Там вам не будет тесно. А я... Вообще уеду.

– Как уедешь? Куда?

– Далеко.

Я был окончательно сбит с толку.

И как это делают только маленькие дети, я задал ему очень глупый вопрос, словно самим вопросом хотел вернуть все на прежние места.

Я спросил:

– А как же наш дом? Тот, где мы всегда жили.

– В нем живут другие люди.

Я побрел в корпус, но, не дойдя до двери, вдруг круто повернул назад: мне показалось, что я придумал, как надо поступить.

– А если ты дашь мне адрес и я приеду прямо туда? – спросил я. – Почему я не могу побыть в лагере до конца смены?

– Потому что надо устраивать тебя в новую школу. Без тебя это сделать нельзя, – грубо оборвал он меня, сел на скамью, повертел в пальцах окурок; было видно: он волнуется и ему хочется закурить. – Выбрось, где тут у вас урна!

Я взял почерневший окурок и, плохо соображая, что произошло в моей судьбе, пошел собираться. В голове моей был туман, я ничего не видел перед собой.

Не найдя, куда бросить окурок, я кинул его в те самые кусты, в которых по просьбе Веры прятался в ту ночь, когда произошла история с Горушиным.

– Тебя забирают уже? – спросил Понизовский.

Я не ответил.

Вялыми замедленными движениями я стал укладывать в рюкзак трусы, майки, футболки, носки, полотенце, мыло в железной мыльнице, зубную пасту и щетку, сунул в него книгу о пирамидах, вновь достал ее и тупо уставился на ее обложку.

«Но как же так... Пирамиды... – подумал я странную мысль. – Где же там будут пирамиды?»

Словно, уезжая отсюда, я терял и их. Словно они были не в Египте, а здесь в лагере.

Я сел на кровать, вертя книгу в руках и ощущая неприятную тошноту под горлом.

Вдруг я вскочил с кровати и вихрем вылетел из корпуса.