Первый советник короля

– Совершенно верно! – кивнул Ян-Казимир. – Даже если он и впрямь повредился умом, это смертельно опасный сумасшедший. Только войны с Московией нам сейчас не хватало!

– Вопрос лишь в том, какие меры нам следует предпринять, – задумчиво произнес маршалок, постукивая пальцами по столу. – Вызвать в Варшаву и убить? Немыслимо: тут же вспыхнет междоусобица, прольется море крови. Не только сторонники, но даже и враги князя сплотятся против королевской власти, обвинив в грубейшем нарушении всех законов и устоев… Заключить под стражу? Результат будет тем же самым. Отдать под коронный трибунал? Но потребуются неопровержимые доказательства измены князя, а их у нас, если я правильно понимаю, пока нет!

– Увы, только письмо царя Алексея! – подтвердил король. – Доказательством оно считаться не может. Во всяком случае, в государстве, где такие законы! – лицо Яна-Казимира нервно дернулось.

– Может, выкрасть московитов и заточить в укромном месте? – предположил канцлер. – А еще лучше – убить, а тела зарыть в лесу или утопить в болоте! Уж из-за них-то Сейм не станет возмущаться. А без самозванки и этого «первого советника» планы князя сразу рухнут.

– Но как это сделать? – нахмурился Казановский. – Можно не сомневаться: князь бережет их как зеницу ока!

– Все-таки любая охрана, даже самая строгая и надежная, может расслабиться, утратить бдительность… Почему бы не попробовать? – настаивал Оссолинский. – Как думает твоя королевская милость? – канцлер почтительно склонил голову, обращаясь к Яну-Казимиру.

Правнук Густава Вазы со вздохом пожал плечами:

– Конечно, это грех! Но, как говорят святые отцы ордена, к которому я принадлежу, «цель оправдывает средства».

И после паузы добавил:

– Однако, панове, если уж брать грех на душу, так хотя бы за дело! Наибольшую опасность представляет князь Вишневецкий. Значит, и устранять нужно его, а не эту странную пару из Московии… Таково мое мнение.

* * *

«Ясновельможный гетмане! Поручение твое, слава богу, исполнил, хоть и не до конца. Пани Елену нашли на лесной дороге, где на нее и на спутника ее, шляхтича, что бежать помог, напали люди Чаплинского. Вовремя подоспели, так что пани всего лишь испугалась сильно и чувств лишилась, но на краткое время. Дануська ныне с ней рядом, не отходит ни на шаг, служит и хлопочет.

Пан этот, коего зовут Иваном Брюховецким, как оказалось, едва не зарубил Чаплинского на поединке. Ранил в голову. Вскоре пани Елена бежала из маетка, покуда обидчик твой и ее лежал в беспамятстве. По пути встретила Брюховецкого и упросила к тебе сопроводить, чтобы была охрана…»

Хмельницкий оторвался от чтения, напряг память. Иван Брюховецкий? Знакомое имя, вот только где и когда… Ах, конечно же! Так звали шляхтича, которого подо Львовом Тугай-бей в полон взял и ему, побратиму своему, подарил. Гордый был, горячий и бесстрашный. Как разговаривал с генеральным писарем! Словно помоями облил. Выговский долго потом кипел от возмущения… Да и с ним, гетманом, говорил без тени страха. А на прощание заявил: «Мне бы хотелось отплатить добром за добро». Неужели он?! Бывают же чудеса на свете! Или просто совпадение?

«Я думал, не направиться ли к маетку Чаплинского и не спалить ли его вместе с тем сучьим сыном, но потом решил, что слишком опасно. Ведь главное дело сделано: пани найдена и спасена! Везем ее к тебе так скоро, как только можно, но с великим бережением. Ей и так много довелось перенести. А этот пан Брюховецкий тоже с нами едет, хочет поступить к тебе на службу. Верный слуга гетманской милости твоей полковник Лысенко».

А внизу листа знакомым до боли почерком виднелась приписка:

«Богдане, коханый мой, бесценный! Хвала Езусу и Матке Бозке, скоро увижу тебя. Спасибо тебе великое, что откликнулся на мольбы мои, прислал храбрых людей своих на выручку. Спасибо Дануське, что добралась до тебя, не убоявшись ни дальнего пути, ни великих опасностей. Считаю часы, минуты, с нетерпением жду, когда обниму тебя, ненаглядный мой, единственный мой! Твоя Елена».

В двух местах чернила расплылись, будто на бумагу что-то капнуло.

– Неужели снова плакала? – растроганно прошептал Богдан, поднося к губам письмо. – Ах, горлица моя сизокрылая! Зиронька[29] коханая! Потерпи, недолго осталось. Никогда, никогда больше не дам тебя в обиду никому!

В дверь тихо постучали. Раздался голос Тимоша:

– Батьку! Можно к тебе?

– Входи! – отозвался гетман, торопливо пряча лист за пазуху.

Тимош переступил порог, опасливо пригнувшись: хотя гостевые покои в Лавре были просторные, дверные проемы сделали невысокими, приходилось нагибаться. Видимо, для того, чтобы каждому человеку, кем бы он ни был, внушить смиренные мысли, избавить от гордыни.

Дежурный казак плотно притворил за ним дверь. Гетманенок, дождавшись приглашающего жеста отца, сел напротив, вперил тревожный взгляд:

– Батьку, что за лист тебе передали? Ты так разволновался! Неужто худая весть?