Первый советник короля

Богдан напрягся, помедлил с ответом, лихорадочно соображая, сказать ли правду или что-то придумать. Ослепленный счастьем, он как-то позабыл, что Тимош раньше не признавал мачеху. И вот теперь проблема вновь встала в полный рост, и как ее решать?

– Напротив, радостная! – слова прозвучали неестественно, натянуто.

Сын долго, внимательно смотрел на него, будто пытался проникнуть в самые потаенные мысли отца. Богдан чувствовал, как целый вихрь противоречивых мыслей мечется в голове. Смущение боролось с гневом, стыд – с желанием твердо заявить о своих родительских правах. В конце концов, где это видано, чтобы перед детьми оправдываться!

– Елена? – спросил наконец гетманенок, насупившись. Голос прозвучал так, будто был это не вопрос, а утверждение.

– Да, сынку! – Богдан вздохнул, собираясь с мыслями. – Лысенко нашел ее и везет сюда.

Лицо Тимоша словно окаменело. И гетман внезапно разозлился.

– Сынку, я любил Анну! Всем сердцем любил! Ничего для нее не жалел, был хорошим мужем. Разве же виноват я, что она захворала и умерла! Ты же знаешь, я лучших лекарей к ней привозил, никто не смог помочь. На то воля Божья… А я не из железа сделан и не монах, я – живой человек, еще не старый. Может, иной вдовец и хранил бы всю оставшуюся жизнь верность покойнице и на других жинок не поднимал бы взора. А я не сумел так. Осуждаешь меня? – в голосе Хмельницкого, помимо гнева, прорезалась горькая обида. – Говори честно, как есть!

– Нет, батьку! – замотал головой гетманенок. – Не осуждаю.

– Тогда отчего ты так не любишь Елену?

– Потому, батьку, что скверная она жинка. Лицом чистый ангел, а нутро у нее черное, поганое.

– Да откуда ты это знаешь?! – не сдержавшись, вскипел Богдан. – Что тебе вообще ведомо про жинок?! Ты же юный совсем, молоко едва на губах обсохло!

– Но глаза-то у меня зоркие! Я вижу то, чего ты не видишь, любовью ослепленный!

– Хватит! – сурово отрезал гетман. – Еще не хватало, чтобы дети батьков учили. Не нравится – не смотри, не говори с нею, обходи ее стороной. А я уж как-нибудь сам решу, что мне делать.

В покоях наступила нехорошая, гнетущая тишина. Отец и сын хмуро, с жалостью и гневом смотрели друг на друга, и никто не решался первым заговорить.

– Поверь, она тоже любит меня, всем сердцем, всей душой! – воскликнул наконец Богдан. – Дануська, ее камеристка, когда добралась до меня с листом, многое рассказала.

– И что же именно? – вскинулся гетманенок.

– О том, как плакала Елена, как тосковала по мне.

– С утра до ночи тосковала да плакала? Даже когда ублажала врага твоего? – ехидно произнес Тимош. – Кровать-то хоть целой осталась – или разломали?

– Не смей, щенок! – взревел было гетман, вздымая кулаки, но тут же опомнился. – Ну что такое ты говоришь, сынку, постыдись! Камеристка и об этом рассказала… Елена сберегла и свою честь, и мою. Пригрозила Чаплинскому, змею этому, что если он посмеет взять ее силой, то в первый же удобный момент зарежет его, а потом и на себя наложит руки, не убоится душу свою погубить. Тот струсил, отступился.

– И ты веришь?

– Верю.

– Ох, батьку, батьку! – застонал гетманенок, схватившись за голову.

Снова наступила тишина. Зловещая, скорбная, безнадежная, будто в склепе.

– А про русского новика что скажешь? – после долгой паузы вымолвил Богдан, стараясь повести беседу по-другому. – Что-то удалось узнать?

– Да, кое-что узнал. У него тоже мать умерла! – раздувая ноздри, с вызовом отозвался Тимош.

Гетман перевел дыхание, стараясь обуздать, загасить вспышку ярости. Больше всего хотелось ему в эту минуту ухватить первенца своего за грудки и сильно встряхнуть с криком: «В кого ты таким бессердечным уродился?!» Кулаки судорожно сжимались, прихлынувшая кровь молоточками стучала в висках.

– Ступай, – бессильно махнул рукой Богдан, придя в себя. – Вижу, сейчас толку от разговора не будет.

С болью смотрел вслед Тимошу, который поспешно направился к двери. Как хотелось догнать его, обнять, воскликнуть: «Ты же моя плоть и кровь! Почему не веришь мне? Елена – достойная жинка, она любит меня, любит всем сердцем!» Но промолчал и не тронулся с места…

* * *

Примерно в это же время дьяк Бескудников, разомлевший от роскошного ужина, хоть и постного, устроил допрос Степке Олсуфьеву.

– Так о чем ты с гетманенком говорил? Я видел, болтали вы изрядно… Ик! – фраза завершилась громкой икотой. Дьяк досадливо поморщился. Не стоило все же столько есть, ведь чревоугодие – смертный грех… А, ладно! Митрополит киевский благословил, стало быть, грех на нем. – Давай выкладывай, да поточнее, слова не пропуская!

Ох, как же хотелось Степке отрезать, презрительно вскинув голову: «То не твоего ума дело, дьяче! Надо мной свое начальство есть, да куда повыше, чем ты!» Но пересилил себя, стал говорить, тщательно взвешивая каждое слово.

– В заложниках у басурман был? – переспрашивал дьяк. – Ну, это нам ведомо… Матери рано лишился? Вторую отцову жену не принял, не по душе пришлась? Ишь ты, молодой еще, молоко на губах не обсохло, а уж норов показывает, волчонок… Видать, мало пороли!

«Тебя – точно!» – сердито подумал новик, обидевшись за гетманенка.

* * *