- Не ходил - догоняй. Сиди и учи. Как это по латыни «учи»? Доце? Вот-вот. Доце, Ванька.
- Я и учу, да только не понимаю…
- Не понимаешь - спроси кого-нибудь.
- Но ведь ты же учил греческий.
- Мало ли что! При царе Горохе учил. Знаешь царя Гороха?
Самохин заметил, что от отца опять пахнет водкой. Нахмурился, сказал сердито:
- А по геометрии?
- Что - по геометрии?
- По геометрии, спрашиваю, тоже не помните?
Отцу стыдно признаться, что и по геометрии он уже ничего не помнит.
- Некогда мне, - заворчал он. - Видишь - занят. Сам учи…
- Да, вам хорошо говорить «сам учи». Водки напьетесь, а потом ничего показать не можете…
- Балбес! - вспылил отец. - Когда я учился, мне никто не показывал. А если ты еще раз дерзость скажешь - я тебе уши оборву, свинья!
Надувшись, отец пошел в столовую. Там сердито сказал жене:
- Ванька-то наш отстал, а теперь бьется, как рыба об лед. По-гречески - ни в зуб.
- А ты бы поменьше пил, - тихо и осторожно сказала жена. - Лучше бы за эти деньги репетитора взял.
- «Репетитора»! - передразнил отец. - А два месяца за квартиру не плачено - это как? Ничего? А Верка без ботинок, а Ольга без чулок - это тоже тебе ничего? Эх, вы!
Он походил еще по комнате, потом исчез в прихожей и оттуда крикнул:
- К ужину меня не ждите. Я пошел…
- Опять в клуб?
- Какой там клуб. На службу. На вечерние занятия… Разве на одно жалованье проживешь?
Надел порыжевшее пальто, сбитые калоши и ушел.
А Самоха все еще сидел над книгой.
- Нет, - печально вздохнул он, - придется завтра содрать у кого-нибудь и задачу, и перевод…
На другой день Афиноген Егорович снова вызвал его и сказал сухо:
- Читайте-с и переводите-с.
Самохин стал отвечать урок, но сейчас же запутался, остановился.
- Что же это вы, сударь мой, государь мой милостивый, ничего не знаете? Нехорошо-с. Стыдно-с. С-садитесь.
- Да я болел ведь, - снова с досадой напомнил Самохин, - ну и пропустил много.
- Болел? Это мне хорошо известно. Но что поделаешь? Конечно, не знать по причине болезни весьма и весьма уважительно, но не менее уважительно и по достоинству оценить ваши знания. Сожалею, но принужден поставить вам неудовлетворительную отметку. Двоечку-с. Второй год сидите. Никаких болезней не признаю-с.
Самохин с обидой посмотрел на Афиногена Егоровича. Захотелось ему сказать что-нибудь злое, грубое. Однако сдержался. Пошел и сел на место и сунул с досадой учебник в парту. Сломал пополам переплет. Но и это не облегчило. Обида росла. Надо было сделать еще что-то такое, отчего непременно стало бы легче.
Сложил губы трубочкой, чуть дунул и…
Все ученики и Афиноген Егорович остолбенели. Остолбенел и Самохин. Он испуганно зажал рот рукой и вытаращил глаза.
- Пре-лестно… - развел руками Афиноген Егорович. - Бес-подобно… И после этого вы, Самохин, будете утверждать…
Афиноген Егорович, запнулся, покраснел и вдруг взвизгнул:
- Марш из класса! Под часы! Без обеда!
Самохин поднялся, прикусил губу и стоял, готовый заплакать.
- Что же вы ждете? Хотите, чтобы вас под руки вывели? - не унимался Швабра.
Самохин пошел. У двери на секунду остановился, растерянно осмотрел на товарищей, вздохнул и оставил класс.
В коридоре, куда он вышел, было тихо, сумрачно и пустынно. На паркетном полу вырисовывались отпечатки множества ног. Кое-где валялись клочки бумажек…
Под часы Самохин не встал. Посмотрел направо, налево и медленно поплелся к уборной. Там, в суровом раздумье, он и дождался звонка.
- Злоподобная Швабра! - с горечью говорил Самохин товарищам. - Чтоб ему на том свете древние греки бока намяли. Вот назло не буду теперь учиться.
Отсидев два часа без обеда, он явился домой.
- Где пропадал? - крикнул из другой комнаты отец.
- Спевка была…
- Садись ешь… «Спевка», - вздохнула мать. - Бледный опять ты какой. Не болит ничего?
- Ничего…
Самоха поел наскоро и пошел в свою комнату. Было обидно. Едкое зло накипало на сердце.
Сел за уроки. Пропала к ученью охота, такими противными показались книги. Отодвинул брезгливо их от себя и долго бесцельно смотрел на стол. Тихо раскрыл тетрадь, вздохнул, обмакнул перо и стал сочинять стихи. Написал:
ДЕЛА НАЧИНАЮТСЯ