Пещера Лейхтвейса. Том второй

Ты будешь оправдываться, что действуешь по воле и приказанию другого, кому клялся в верности и послушании до гроба. Но ты сам отлично понимаешь, что это только отговорка, что каждый человек сам отвечает за свои поступки и, когда ты предстанешь перед Верховным Судьей, то не сможешь сказать ему: «Я был лишь орудием в руках разбойника Лейхтвейса», потому что Судья ответит: «Разве Я не дал тебе самому способности отличать добро от зла? Разве ты не был человеком, иначе говоря, существом, которому даровано чрезвычайное благо — разум, единственное преимущество, отличающее его от животного, наделенного Мною лишь одним инстинктом. Куда девался, Бруно, твой ум, твой рассудок, когда ты жен делал вдовами, детей — сиротами, когда ты предавал огню имущество и добро бедняков?»

Бруно зашатался, выронил огниво и с отчаянием закрыл руками лицо, залившись слезами.

— Боже Милостивый, — воскликнул он, — просвети меня, укажи, что мне делать! Я хвалился атаману не далее как вчера своим послушанием, обещая слепо исполнить его приказание, мало того, я сам навязал себе это дело, но вижу теперь, что собирался исполнить гнусное преступление… Ведь это — массовое убийство, и я никогда не буду в состоянии оправдаться перед собственной совестью.

И это — я, проповедовавший божественное Евангелие сомневающимся, заблуждающимся душам; я, служивший посредником между ними и Господом; я, с высоты амвона грозивший преступникам вечными муками ада и увещевавший заблудших идти по стезе добродетели. Нет! нет! Я не могу сделаться массовым убийцею.

Презирай меня, Лейхтвейс, мой друг, мой брат. Называй меня клятвопреступником, исключи меня из своей шайки, вложи мне нож в руки и скажи, чтобы я пронзил им свое сердце — я все перенесу и исполню, только не это. Я не могу быть убийцею невинных людей, которые никогда мне ничего дурного не сделали.

И этот сильный человек, рыдая, упал на колени. Так лежал он на пороховом шнуре, слабый, несчастный, мучимый угрызениями совести, потрясенный глубокими рыданиями.

— Милостивый Создатель, — продолжал он дрожащим от слез голосом, — дай совершиться чуду, которое воспрепятствовало бы мне исполнить это ужасное преступление. Предотврати его Твоей неотразимой силой… Если же оно должно быть совершено именно моей рукой, то исторгни меня из жизни в то же мгновение… Великий Боже! Молю Тебя, воспрепятствуй преступлению, хотя бы ценою моей собственной жизни.

— Хватайте его, вот поджигатель, он лежит на пороховом шнуре, взгляните сюда, он провел уже его в бочонок с порохом, а рядом с ним на земле лежит огниво… Проклятый пруссак, ты хотел предать пламени весь город, но теперь ты погиб.

Не успел Бруно подняться с земли, как бешеная толпа бросилась на него, и, пока Лейхтвейс проталкивался к несчастному, его схватили и с криками ярости и злобы поволокли из башни.

Лейхтвейс почти бессознательно последовал за людским потоком, увлекшим Бруно. Напрасно кричал он громовым голосом, стараясь преодолеть общий шум, что захваченный невиновен; голос его терялся среди шума, крика и воя взбешенного народа. Лейхтвейс был бессилен. Бруно под градом ударов и пинков дотащили, наконец, до собачьей повозки, в которой лежал все еще связанный Батьяни. Теперь их обоих уложили вместе.

Тем временем сенатор Рюбзам поднялся на ступеньки, ведущие в нишу, проделанную в стене пороховой башни. Он поднял руку.

— Слушайте сенатора! — гулом пронеслось среди толпы. — Что он скажет, то мы и сделаем.

Мгновенно шум и гам смолкли, наступила торжественная тишина.

— Друзья мои! — крикнул сенатор громким голосом, который доносился до самых задних рядов. — Мы собрались здесь, чтобы учинить суд над двумя негодяями, которые хотели предать разрушению наш дорогой, родной город. Мы не принадлежим к тем американским ордам, которые практикуют суд Линча как подобие правосудия лишь для того, чтобы наслаждаться зрелищем казни. Нет, мои друзья, мы граждане, мы будем иметь право произвести смертный приговор над этими двумя людьми, застигнутыми на месте преступления, только тогда, когда в глубине нашей совести убедимся, что они действительно заслуживают смерти. Мы не убийцы, мы — судьи, граждане Праги.

— Мы не убийцы, мы — судьи, — повторила толпа.

— Итак, братья, я в нескольких словах повторю вам, в чем виновны эти преступники. Один из них был захвачен, когда собирался открыть ворота Праги осаждающему ее неприятелю. Существует, как я только что узнал, документ, доказывающий, что граф Батьяни продал пруссакам за миллион талеров наш город, вверенный его охране. Это такое доказательство его виновности, против которого ничего не может возражать даже самый закостенелый преступник.

— Вот он — этот документ! — крикнул свежий молодой голос, и Аделина Барберини протянула бумагу сенатору; воцарилась мертвая тишина, когда сенатор стал читать вслух этот договор, составленный графом Батьяни под диктовку Илиаса Финкеля.

Когда сенатор кончил чтение, народ разразился бешеным ревом, от которого содрогнулись стены Праги и заглушился шум бурных волн Влтавы.