Пеший камикадзе, или Уцелевший

Витька аккуратно поставил кружки рядком как по линейке и уселся на прежнее место взволнованным.

— Ты, Ильич, думаешь: только молодые погибнут? — сказал он с вызовом на лице.

— Ну, чего ты бурчишь как чайник? — плеснул Ильич в кружки. — Не к тому я, что молодые и безусые это плохо. Жалко вас! Мы, старичьё, пожили, а вы, племя сопливое, ещё нет, — он выразительно задвигал кожей высокого загорелого лба, раскрывая всегда прищуренные почти прозрачные будто выцветшие за жизнь глаза во всю величину. Поставил бутылку и потрепал трепетной рукой Пескова по голове. — Ладно, давайте за знакомство и медицину.

Егор без удовольствия выпил: вспомнил вчерашние злоключения. Ротный пить не стал, пригубил для вида и с интересом поглядел на Егора, оценивал.

«Конторская привычка», — потупил Бис взгляд, чувствуя, как водка обожгла нутро.

Ильич тяжело вздохнул, сграбастал бутылку, скудный провиант прикрыл газеткой и без объяснений прибрал припасы в ящик — хранилище.

— Значит, так, — строго посмотрел Медведчук на завхоза, — выдай полотенце, мыло и постель, и определи место для ночлега… и поставь на довольствие только не на своё. Понимаешь, о чём я?

— Я не запомню, — огрызнулся на это Ильич и добавил. — Что попросит, то и дам, если будет… А не будет, сам знаешь, что… — сказав это, он вышел за дверь.

— Ладно, — поднялся Медведчук, — покажи здесь всё… — сказал он Пескову. — Мне надо пару звонков сделать и далеко не уходи, можешь понадобиться.

Бис и Песков вышли. Теми же нехитрыми коридорам с убогими будто зверьём обглоданными и всё — таки спасительными для инвалида перилами, спустились на первый этаж и оказались на улице, там, где у крыльца привычно курили ополченцы, словно никогда не расходились.

— …Короче, я согинаюсь… — рассказывал сухопарый ополченец, изображая как именно он это делал, — и пули такие прямо над моей башкой влетают в мрачную харю Плетнёва Кирилла Семёновича, сорок шестого года рождения. Можно сказать, мы тока зазнакомились — а он при мне второй раз помер!

Разразился одобрительный хохот.

Егор догадался: худосочный вернулся с кладбища близ «трёшки», где попали под обстрел и сейчас делился впечатлениями.

— Памятник, короче, в труху. Меня осколками сука — мрамора посекло… во, видал? — боевик смахнул с головы бейсболку, склонил стриженую голову и, нащупав пальцами, показал на затылке рану.

Пока Бис разглядывал вояк, Песков взгромоздился на стоявшую поодаль двухсотлитровую бочку с цветущей водой, прикрытую обрезками досок вроде крышки, и закурил.

— Ты вроде не курил? — спросил Егор.

— А я и не курю, так, балуюсь…

— А Ильич, он кто?

— Да хуй его знает? — сплюнул Витька. — Кагарлицкий Владимир Ильич это всё что я знаю… Карагандинским дразню, когда заебёт… А больше знать мне незачем: простой мужик, обычный, заёбистый как все в его возрасте, — посыпалось из Песка.

— Чего злишься? — сказал Бис, поглядывая на сухопарого издали. — На отца похож?

— Есть немного, — ответил Витя, сощурив глаз, в который попал дым.

Сухопарый вдруг хищно подскочил к соседу и незамедлительно, как показалось без объяснений, залепил тому кулаком в лицо. Егор отпрянул точно удар назначался ему.

— Пошла жара, — без восторга сказал Песков, презирающий подобные инциденты. — Такое происходит часто. Сам знаешь, мужской коллектив — волчья стая.

— Опять не поделили чего? — Ильич появился из облака белого дыма раскуриваемой на ходу трубку как пиратский бриг из тумана. Да и сам он выглядел как завзятый пират. — Вот петухи бойцовые разошлись курам на смех. Только кур нема, — старик надсадно кашлянул.

— Их понять можно, они здесь исключительно за этим, — сказал Егор. — А вам это зачем, Владимир Ильич?

— Затем, — старик напустил дымовую завесу. — Видишь ли, под конец жизни дело у меня появилось. А то я без оного ссохся уже. Всю жизни шоферил и тут решил, пошоферю. А тебе, безрукому, это зачем? Я же вижу, не война тебя сюда привела… Был бы убогий совсем, я бы понял: вроде, как жить незачем. А ты с виду справный, и как кажешься, не дурной вроде. Знать, кабы не из-за бабы тут? — проницательно сказал старик.

Как Егор не крепился, как не был готов отрицать подобные суждения о себе, всё равно заиграл лицевой мускулатурой:

— Почему так решили?

— Тоска в глазах не по протезам. Предположим, что из-за бабы тут? Жинка — то есть?

— Есть. Была… — выдавил из себя Бис будто остаток зубной пасты из тюбика.

— А детки?

— Сын.

— Из-за неё небось здесь?

— Мы давно в разводе, — постарался разубедить Егор старика. — Слишком хорошая она для меня оказалась.

— Если ты из-за неё на войну примчался, то никакая она не хорошая, знай. Умная баба мужика подле подола держит, а у глупой — в поле мается. Доказать что хочешь? Своей близостью к смерти наказывать её решил? Чтобы вину почуяла перед тобой, а может, и перед сыном? — предложил Ильич. — Вариант, честно скажу, так себе, сам небось понимаешь, сомнительный.

Возразить было нечего, старик знакомый Егору меньше часа рассуждал, словно прожил с ним рядом целую жизнь и всё о нём знал.