Песнь о Перемышле

Он скомандовал: «Огонь!» и приник к окулярам. Увидел, как расступились заросли, взлетела в воздух земля. Но где же пушка? Иван протер рукавом стекло. «Что за чертовщина?»

Невредимая, она выползла из зарослей на дорогу. Вся в грязных маскировочных пятнах, она и впрямь напоминала свинью. А немцы — муравьев. Иван даже задрожал от страха. Но это был страх не за себя, не за своих подчиненных. Он боялся проиграть дуэль, остаться в дураках!

Конечно, где-то в нем говорил и трезвый расчет. Если немцы переведут пушку на новую, тем более закрытую, позицию, то ему и его доту придется плохо. Нет, эту пушку он должен прикончить сейчас, пока она как на ладони. Сейчас… или никогда!

Он лихорадочно крутил лимб, уточняя координаты ненавистной пушки. Только бы она не дошла до поворота! Иван понимал, что у него остаются считанные минуты. Но удача словно покинула его. Он выпускал снаряд за снарядом, и все мимо.

Немцы пока не отвечали, боясь остановиться. Но вдруг, словно угадав, что в доте что-то разладилось, осмелели. Пушка развернулась, из ее пасти вырвался косматый ком огня и дыма.

Ивана толкнуло в спину, отбросило от приборов. Вылетев в тамбур, он попытался подняться, но не смог. Ноги подкосились, голос пропал. Знаком, как немой, он показал подбежавшему к нему наводчику: становись на мое место! И, весь дрожа от злобы на себя, на немцев, на свое бессилие, отвернулся к стене.

Василий, который со своим пулеметом сидел в колпаке пока без дела, спустился вниз, чтобы помочь ребятам. Лейтенанта они оставили в покое. Не до его переживаний. Ну, контузило слегка, нервишки сдали. Ничего, оклемается.

Все: и Василий, и бойцы — запомнили лучше другую сцену, ту, что последовала за этой через каких-нибудь десять, ну самое большее — пятнадцать минут. Наводчик, парень степенный, молчаливый, что-то крикнул, подпрыгнул и захлопал в ладоши. И все вокруг у орудия тоже запрыгали, заорали «Ура!».

Лейтенант, который оправился от контузии, сперва не поверил, поднялся, посмотрел в трубу. Потом обнял наводчика, поцеловал и приказал телефонисту соединить его с «Тулой». Начштаба, оказывается, был уже в курсе дела, ему только что доложили с НП. «Молодец! — похвалил он. — За такое, думаю, одного ордена мало!» Лейтенант закусил губу. Но сказал: «Это не я молодец, молодец мой наводчик. И ему, и расчету полагаются все награды. Но не мне». Так и сказал. И тут же ушел к себе.

Немцы успокоились в этот вечер рано. Всегда в девятнадцать ноль-ноль последний снаряд посылали, как точку ставили, а тут задолго до срока свернули, солнце еще и полпути к вершине холма не дошло. Наверное, расстроились. Или какой другой маневр задумали.

Тихо стало в доте. Василий помнит, что никто в этот вечер ими не командовал. Телефон молчал. Лейтенант заперся у себя в «салоне» — то ли спал, то ли писал наградные листы, в любом случае никто без надобности беспокоить его бы не решился. Писарь, малый аккуратный, привыкший к порядку, ждал, когда лейтенант выйдет, чтобы продиктовать вечернюю сводку в штаб, но так и не дождался. Потом его тоже сморило. И штаб не напомнил о сводке. Если по чести говорить, то никто этого и не заметил. У Василия какая-то беспокойная мыслишка, правда, промелькнула. Но он решил, что там уже про них все известно, нечего зря воду толочь…

Легли без ужина: еда в рот не шла. Выкурили «отвальную» — и в сон.

Трое еще продолжали бодрствовать: помкомвзвода, оставшийся за старшего, пока лейтенант спал, дежурный, или вахтенный, — бойцы называли и так, и этак того, кто на верхотуре охрану нес, и сам Василий, задумавший, пока время есть, заделать хоть как-нибудь, хоть на живую нитку, пролом в стене.

Он чувствовал себя как бы нештатным техником-смотрителем, ответственным за все неполадки в доте. «Конечно, мастер из меня липовый, от бедности, но раз уж лучше его никто из ребят в этих делах не смыслит, — рассуждал он, — то, значит, с меня спросится».

Внизу, в кладовке у строителей, он нашел несколько бумажных мешков с цементом. Все их он решил пока не тратить: мало ли что еще может случиться, да и не хватит цемента, чтобы заделать всю дыру. Он плотно заложил ее, точнее, забил деревянными чурбаками, связал их проволокой, а с выходов замазал цементным раствором. Пришлось потрудиться, особенно снаружи, где ударил снаряд. Все же к полночи одолел.

Утро в доте началось как обычно. Лейтенант вышел из своего «салона» чисто выбритый, умытый, подтянутый. Прозвучала команда «подъем», и все вскочили, сон будто сдуло.

Умывались, пока немец еще молчал, не в доте, а на вольном воздухе, бегали к ручью. Ребята плескались, шутили, только громко смеяться воздерживались, чтобы немец снаряд не пустил.