Песнь одиноких китов на частоте 52 Гц

– Макико в больнице соврала, что оставила в пепельнице непогашенную сигарету, а Ит-тян сунул ее в рот. И зачем соврала? Я говорила, что нужно идти в полицию, а она давай рыдать – нельзя из родительницы преступницу делать. Но с тех пор Ит-тян замолчал. Все из-за этой! Это она отобрала у него важные слова!

Фудзиэ, видимо, расчувствовалась, и из ее утонувших в морщинах глаз потекли слезы. Отмахнувшись от Михару, которая протягивала ей платок, она вытерла слезы салфеткой из коробки, стоявшей на столе.

– Эта, видать, тоже сообразила, что наделала делов, – умотала куда-то. Макико и Тихо растили Ит-тяна вдвоем, но бабушка в позапрошлом году умерла от рака. Тихо работала, содержала всех, говорила, что справится и одна, а эта вдруг увезла Ит-тяна. Наверное, хотела заполучить денежки, которые, хоть и немного, оставила Ит-тяну Макико, или за пособием детским охотилась. Тихо говорила, что та не сможет растить мальчика, просила оставить его, но мамашка приехала с мужиком, где нам было с ними справиться.

Тихо после того старательно искала, куда увезли Пятьдесят Два, да погибла потом в аварии.

Фудзиэ вытащила из комода фотографию и показала нам. Это была фотография счастливой семьи. Утонченная пожилая женщина и молодая девушка двадцати с чем-то лет, а с ними – хохочущий во весь рот Пятьдесят Два, помладше, чем сейчас. Они обнимались перед красным колесом обозрения и выглядели очень дружно, так что и я сама невольно заулыбалась.

– А это где? – спросила у Фудзиэ, подумав, что где-то видела это колесо.

Она ответила:

– Это вон там, в парке Тя-тя-таун.

Значит, тогда Пятьдесят Два с грустью смотрел на колесо, потому что вспоминал счастливые дни, которые уже не вернуть. Я еще раз посмотрела на по-детски невинное, смеющееся лицо, которое совершенно нельзя было себе представить у нынешнего Пятьдесят Два.

– Глянь на обороте.

Я послушно перевернула фотографию. Там аккуратным женским почерком были записаны номер телефона, имя и фамилия – Тихо Суэнага – и иероглиф «любовь».

– Тихо раздавала это фото разным людям, просила позвонить ей, если его увидят. Не шибко в этом разбираюсь, но она даже в каком-то там интернете спрашивала.

Фудзиэ сказала, что, когда Тихо погибла, в ее сумке нашли множество этих фотографий, где она была снята вместе с Пятьдесят Два. По аккуратным, ровным цифрам я представила себе, как Тихо писала это, будто загадывала желание, чтобы весточка дошла до пропавшего мальчика.

– Эх, приехал бы он пораньше, как бы Тихо обрадовалась…

Пожилая женщина снова заплакала, громко всхлипывая. Пятьдесят Два тихонько сидел, слушая ее рыдания.

Когда мальчик написал, что хочет увидеться с тетей, он плакал так, что все его тело дрожало. А теперь он пытается молча осознать ее смерть. Это худенькое тело охвачено невообразимым горем. Мне стало страшно – вдруг его просто разорвет, и он умрет?

– Извините, а вот этот иероглиф – это не его имя? – решила я уточнить, указывая на иероглиф «любовь» рядом с именем Тихо.

Вытирая слезы, Фудзиэ ответила:

– Итоси. Пишется «любовь», а читается «Итоси»[18]. Какая ирония. Разве могут эти родители говорить о любви?

– Дураки, – тихонько пробормотала Михару. – Классические дураки, считающие ребенка своим имуществом.

Я разозлилась на Котоми, которая даже перестала называть ребенка по имени. Ведь наверняка она давала ему это имя с любовью. А потом отказалась от него – до чего же жалкое создание!

– Простите, а где могилы семьи Суэнага? Хоть память их почтить… – спросила Михару, а Фудзиэ покачала головой.

– Приехал знакомый Такэхико и все сам сделал, нас не спросясь. Вроде собирался в какую-то общую могилу при каком-то храме их захоронить, что-то такое. Мы сами им поминки устроили – хорошо хоть, дед мой был тогда еще бодрый.

Фудзиэ показала на алтарь, и я встала и подошла к нему. Там стояли три чашки, рядом – табличка с именем, а возле нее в рамочке – та самая фотография, которую я только что разглядывала. Пятьдесят Два тоже подошел, взял снимок и задумчиво уставился на него. Изображение отражалось в его остекленевших глазах.

– Фудзиэ-сан, а вы нам не отдадите эту фотографию? – попросила я, и та кивнула:

– Конечно!

Мы обменялись адресами и телефонами, и она засобиралась домой. Михару напоследок поинтересовалась, не подтвердит ли та при необходимости жестокое обращение Котоми с ребенком, на что старушка с готовностью кивнула.

– Я и больницу ту, куда Ит-тяна увезли с ожогом, прекрасно помню. Голова у меня пока ясная, как понадоблюсь – скажете.

А потом, обнимая Пятьдесят Два, она все время извинялась и повторяла:

– Прости, прости меня. Я бы хотела забрать тебя к себе, да на пенсию разве проживешь? Прости, пожалуйста.

Пятьдесят Два обнял расплакавшуюся Фудзиэ и тихонько гладил ее по спине. Как будто уверял, что все будет хорошо.

На обратном пути все молчали. Не вытирая льющийся по лицам пот, мы просто шли к гостинице. Я шагала, крепко держа Пятьдесят Два за руку. Когда он взглянул на меня, будто желая что-то сказать, коротко ответила:

– Буду звать тебя Пятьдесят Два.