– Это была пустая угроза. Революционный закон запрещает применять наказание драконом на родственниках осужденного. Но я знала, что, если не добьюсь от нее сотрудничества, Мегаре грозят пытки. Как было, по ее словам, с ее матерью при Атрее.
Эшрос кивнул:
– Да. И Трибунал Клевера слишком хорошо усвоил методы Комитета по перевоспитанию.
– Но не я. Революционная пропаганда настолько засекретила эту информацию, что даже Стражники до конца не знали о том, что творилось при нашем режиме. Я узнала о резне в Саутсайде только тогда, когда Мегара рассказала мне об этом.
Мегара медленно крутила ручку между пальцами, я заметила, что она совсем перестала писать.
– А во время протестов вас приглашали присоединиться к Отверженным?
– Да. Я отказалась.
– Почему?
– Потому что я верила, что, если Стражники не сдержат Атрея и городскую стражу изнутри, мы рискуем повторить резню в Саутсайде. Я неоднократно нарушала приказы Внутреннего дворца, чтобы разрядить обстановку на улицах во время Бункерных бунтов.
Хейн встала:
– И потому я прошу вызвать нашего первого свидетеля, если вы не против, Ваша честь.
Хейн отлично поработала за эти дни, разыскав важных свидетелей. Капитан городской охраны Саутсайда начал давать показания, рассказывая о моих приказах, запрещавших применение драконьего огня; гражданский рассказывал, как я спасла ему жизнь во время беспорядков, используя затушенного дракона, чтобы встать между ним и нападавшими охранниками, а затем в зал вошел сам Лотус, с клевером на лацкане униформы. Перед началом допроса он признался, что был одновременно членом Отверженных и Ордена Черного Клевера, избегая смотреть мне в глаза. Он сильно похудел, его обычно ухоженные волосы сильно отросли и спутались, торча клоками. У меня возникло чувство, что хотя он и поддерживал Триархию, но впоследствии сильно об этом пожалел.
– Антигона позволила Отверженным свободную прессу, – хрипло сказал он, его голос звучал так, словно ему долгое время приходилось молчать. – Она не разрешила штурмовать Подземелье в ту ночь, когда мы захватили
Перо Мегары Роупер так стремительно скользило по листам блокнота, что ей приходилось то и дело встряхивать онемевшей рукой. Она склонилась над блокнотом, но я видела, как ее свободная рука размазывала по щекам чернильные слезы.
Интересно.
Вечером в камере Пауэр поднялся мне навстречу и сунул мне в руки миску с кашей. Она была безвкусной и несоленой, но у меня впервые за несколько дней разыгрался такой зверский аппетит, что я с упоением запихивала ее в рот. Я уже почти доела, когда заметила, что что-то не так.
– А где твоя?
– Это все, что нам принесли. – Он продолжил, прежде чем я успела отреагировать: – Я уже ел. – Я уверена, что это была откровенная ложь. Когда я подвинула к нему остатки, он поднял руку: – Я просто сижу здесь. А ты стоишь перед судом.
– Ты ранен.
– Ты об этом? Это царапина.
Мы долго торговались, прежде чем Пауэр согласился доесть, возможно, четвертую часть миски. Никто из нас не стал обсуждать тот факт, что еды, которую они приносили в камеру, хватало лишь на одного, словно Пауэра здесь не было. Он приободрился, услышав о сегодняшнем разбирательстве.
– Роупер плакала? Отлично. Держу пари, ты долго этого ждала.
В темноте он не видел моей улыбки.
– Без комментариев.
На следующее утро, когда мы ехали в карете, Миранда показала мне
– Произошла смена тональности. Конечно, Роупер приходится соблюдать осторожность, потому что, хотя газета номинально считалась свободной со времен Бункерных бунтов, после прихода Реставрации она стала рупором ее пропаганды, как это было при Атрее, когда я занимала пост министра. Но если читать между строк, она отдала должное показаниям свидетелей, которые выставили тебя в хорошем свете вчера. Я не удивлюсь, если это изменит ход событий.
На этот раз, когда я выхожу из кареты, никто из тех, кто собрался у Подземелья, не выкрикивал оскорблений и не называл меня стервой.
Я едва могла в это поверить.
На второй день Рок выступил с показаниями, рассказав о сборах зерна после Медейского нападения, где я приобрела репутацию человека, насаждавшего законы при помощи драконьего огня. Потерявший своего дракона, приговоренный к смертной казни, оставшийся совсем один, без семьи, которой удалось скрыться в Норчии, и зная, что его родной городок был сожжен Иксионом, он, похоже, решил, что ему больше нечего терять и согласился выступить в суде.