Петербург

Вон там вспыхнуло первое светлое яблоко; там - второе; там - третье; и линия электричес-ких яблок обозначила Невский Проспект, где стены каменных зданий заливаются огненным мороком во всю круглую, петербургскую ночь и где яркие ресторанчики кажут в оторопь этой ночи свои ярко-кровавые вывески, под которыми шныряют все какие-то пернатые дамы, укрывая в боа кармины подрисованных губ, - средь цилиндров, околышей, котелков, косовороток, шинелей - в световой, тусклой мути, являющей из-за бедных финских болот над многоверстной Россией геенны широкоотверстую раскаленную пасть.

Николай Аполлонович следил, все следил за пробегом по стенам теневого черного котелка, вековой темной тени; Николай Аполлонович знал: обстоятельства встречи с загадочным Павлом Яковлевичем ему не позволили оборвать эту встречу прямо там - под заборчиком - с настоящим достоинством для себя: надо было с величайшею осторожностью выпытать, что такое подлинно этот Павел Яковлевич о нем знает, что такое подлинно было сказано между ним и отцом; оттого-то он медлил прощаться.

Вот открылась Нева: каменный перегиб Зимней Канавки под собой показывал плаксивый простор, и оттуда бросились натиски мокрого ветра; за Невой встали абрисы островов и домов; и бросали грустно в туман янтарные очи; и казалось, что плачут.

- "А на самом деле и вы не прочь бы со мною, что называется, снюхаться?" - приставал за спиной тот же все паршивенький голос.

Вот и площадь; та же серая на площади возвышалась скала; тот же конь кидался копытом; но странное дело: тень покрыла Медного Всадника. И казалось, что Всадника не было; там вдали, на Неве, стояла какая-то рыболовная шхуна; и на шхуне блестел огонечек.

- "Мне пора бы домой..."

- "Нет, пожалуйста: что теперь дома!"

И они прошли по мосту.

Впереди них шла пара: сорокапятилетний, одетый в черную кожу моряк; у него была шапка с наушниками, были и синеватые щеки и ярко-рыжая с проседью борода; сосед его, просто какой-то гигант в сапожищах, с темно-зеленою поярковой шляпой шагал - чернобровый, черноволосый, с маленьким носиком, с маленькими усами. Оба что-то напомнили; и оба прошли в раскрытую дверь ресторанчика под бриллиантовой вывеской.

Под буквами бриллиантовой вывески Павел Яковлевич Морковин с непонятным нахальством схватил Аблеухова за крыло николаевки:

- "Вот сюда, Николай Аполлонович, в ресторанчик: вот - как раз, вот сюда-с!.."

- "Да позвольте же..."

Павел же Яковлевич, рукою держа крыло николаевки, тут принялся зевать: он выгибался, гнулся, вытягивался, подставляя открытое ротовое отверстие Николаю Аполлоновичу, как какой людоед, собиравшийся Аблеухова проглотить: проглотить непременно.

Этот припадок зевоты перешел к Аблеухову; губы последнего закривились:

- "Ааа - а: аааа..."

Аблеухов попробовал вырваться:

- "Нет, пора мне, пора".

Но таинственный господин, получивший дар слова, непочтительным образом перебил:

- "Э, да ну вас - все знаю: скучаете?"

И не давши сказать, перебил его вновь:

- "Да, скучаю и я: а при этом, добавьте, я с насморком; все эти дни я лечусь сальной свечкой..."

Николай Аполлонович хотел что-то вставить, но рот его разорвался в зевоте:

- "Ааа: ааа - aaa!.."

- "Ну-ну - видите, как скучаете!"

- "Просто хочется спать..."

- "Ну, допустим, а все же (вникните и вы в мое положение): редкий случай, рредчайший..."

Делать нечего: Николай Аполлонович чуть-чуть передернул плечами и с едва заметной брезгливостью открыл ресторанную дверь... Чернотой обвисшие вешалки: котелками, палками, польтами.

- "Редкий случай, рредчайший", - щелкнул пальцем Морковин, - "говорю это вам напрямик: молодой человек таких исключительных дарований, как вы?.. Отпустить?.. Оставить в покое?!."

Густоватый, белеющий пар какого-то блинного запаха, смешанный с уличной мокротою; леденящим обжогом в ладонь упал номерок.

- "Хи-хи-хи, - потирал ладонями расходившийся Павел Яковлевич, снявший пальтишко, - молодому философу меня узнать любопытно: не правда ли?"

Петербургская улица начинала теперь, в помещении, едко печь лихорадкой, расползаясь по телу десятками красноногих мурашиков:

- "Ведь все меня знают... Александр Иванович, ваш батюшка, Бутищенко, Шишиганов, Пеппович..."

После этих сказанных слов Николаи Аполлонович почувствовал живейшее любопытство от трех обстоятельств; во-первых: незнакомец - в который раз! подчеркнул знакомство с отцом (это что-нибудь значило); во-вторых: незнакомец обмолвился об Александре Ивановиче и привел это имя и отчество рядом с именем отчим; наконец, незнакомец привел ряд фамилий (Бутищенко, Шишиганов, Пеппович), так странно знакомо звучащих...

- "Интересная-с", - подтолкнул Павел Яковлевич Аблеухова на яркогубую проститутку в светло-оранжевом платье и с турецкою папироской в зубах...

- "Вы как насчет женщин?.. А то бы..."

- "?"

- "Ну, не буду, не буду: вижу, что скромник... Да и вовсе не время... Есть о чем..."

А кругом раздавалось:

- "Кто да кто?"

- "Кто?.. Иван!.."

- "Иван Иваныч!.."

- "Иван Иваныч Иванов..."

- "Так вот - я говорю: Ивван-Иванч?.. А?.. Ивван-Иванч?.. Что же вы, Ивван-Иванч? Ай, ай, ай!.."

- "А Иван Иваныч-то..."

- "Все это враки".