Петербург

- "Объяснилось мое отменное любопытство и наш разговор под забором... И соусу... Вы меня, пожалуйста, извините, что я применяю к вам, мой голубчик, психологический метод, так сказать, пытки - разумеется, ожиданием; я вас щупаю, мой родной, отсюда, оттуда: забегу и туда, и сюда; присяду в засаду. И потом выскочу".

Николай Аполлонович прищурил глаза, и из темных длиннейших ресниц глаза его просинели и дикой, и терпкой решимостью не просить о пощаде, в то время как пальцы пробарабанили по столу.

- "Вот то же о нашем с вами родстве; и это - нащупывание: как отнесетесь... А теперь должен я вас одновременно обрадовать и огорчить-с... Нет, вы меня извините - я всегда при новом знакомстве поступаю подобным же образом: остается заметить вам, что братьями, но... при разных родителях".

- "Про Аполлона Аполлоновича всего-навсего я пошутил: никакого романчика с белошвейкой и не было; не было вообще - хе-хе-хе - никакого романчика... Исключительно нравственный человек в наш безнравственный век..."

- "Так почему же мы - братья?"

- "По убеждению..."

- "Как вы можете мои убеждения знать?"

- "Вы - убежденнейший террорист, Николай Аполлонович". (Все-все-все в Николае Аполлоновиче слилось в сплошное томление; все-все-все слилось в одну пытку).

- "Террорист завзятый и я: изволите видеть, фамилии небезызвестные вам я закинул неспроста: Бутищенка, Шишиганова и Пепповича... Помните, давеча приводил? Здесь был тонкий намек, понимайте, мол, как хотите... Александр Иванович Дудкин, Неуловимый!.. А?. А?.. Вы - поняли, поняли? Не смущайтесь же: поняли, ибо вы - начитанный человек, теоретик наш, умнейшая бестия: ууу, каналья моя, дайте вас расцелую..."

- "Ха-ха-ха", - откинулся Николай Аполлонович на спинку убогого стула, - "ха-ха-ха-ха-ха..."

- "И-хи-хи", - подхватил Павел Яковлевич, - "и-хи-хи..."

- "Ха-ха-ха", - продолжал хохотать Николай Аполлонович.

- "И-хи-хи", - подхихикивал и Морковин.

Громада с соседнего столика разгневанно повернулась на них и глядела внимательно.

- "Вы чего?"

Николай Аполлонович рассердился.

- "Своя своих не познаша".

- "Я вам вот что скажу", - совершенно серьезно сказал Николай Аполлонович, сделавши вид, что он бешеный хохот осилил (он смеялся насильно), - "вы ошибаетесь, потому что к террору у меня отношение отрицательное; да и, кроме всего: скажите мне, откуда вы заключаете?"

- "Помилуйте, Николай Аполлонович! Да я же все о вас знаю: об узелочке, об Александре Иваныче Дудкине и о Софье Петровне..."

- "Знаю все из личного любопытства и далее: по служебному долгу..."

- "А, вы служите?"

- "Да: в охранке..."

- "В охранке?"

- "Что это вы, мой родной, ухватились за грудь с таким выраженьем, будто там у вас опаснейший и секретнейший документ... Рюмку водочки!.."

Я ГУБЛЮ БЕЗ ВОЗВРАТА

На мгновение оба застыли; из-за края стола Павел Яковлевич Морковин, чиновник охранного отделения, рос, тянулся, вытягивался с вверх поставленным пальцем; вот уж острый кончик этого крючковатого пальца через стол зацепился за пуговицу Николая Аполлоновича; тогда Николай Аполлонович с вовсе новою виноватой улыбкою вытащил из бокового кармана переплетенную книжечку, оказавшуюся записной.

- "А, а, а! Пожалуйте-ка эту книжечку мне... на просмотр..."

Николай Аполлонович не противился; он сидел все с тою же виноватой улыбкою; пытка его перешла все границы; экстазы терзаемых и вдохновение жертвенной ролью пропали; налицо оказались: униженность, покорность (остатки разрушенной гордости); впереди для него оставался единстве_нный путь: путь тупого бесчувствия. Как бы то ни было: книжечку подал он сыщику на просмотр, как уличенный преступник, распятый страданьем, и как оклеветанный святоша (бесстыдный обманщик!).

Павел же Яковлевич, наклонившись над книжечкой, выставил из-за края стола свою голову, которая показалась прикрепленной не к шее, а к двум кистям рук; на одно мгновение стал он просто чудовищем: Николай Аполлонович в это мгновение увидел: поганая, заморгавшая глазками голова, с волосами, точно из псиной, гребнем начесанной шерсти, окрысившись отвратительным смехом, желтыми складками кожи бегала над столом на десяти своих .прыгавших пальцах по листикам книжечки, вид имея огромного насекомого: десятиногого паука, по бумаге шуршавшего лапами.

Но все было комедией...

Павел Яковлевич, видно, хотел Аблеухова напугать видом этого сыска (милая шуточка!); так же крысясь от хохота, книжечку Аблеухову бросил обратно он через стол.

- "Да зачем же, помилуйте: такая покорность... Я, ведь, кажется, вас не собираюсь допрашивать... Не пугайтесь, голубчик: в охранное ж отделение я приставлен от партии... И напрасно вы, Николай Аполлонович, растревожились: ей-Богу, напрасно..."

- "Вы смеетесь?"

- "Ни капли!.. Будь я подлинным полицейским, вы бы были уже арестованы, потому что ваш жест, знаете ли, был достоин внимания; вы сперва схватились за грудь с испуганным выражением лица, будто там у вас документ... Если в будущем ветретите сыщика, не повторяйте этого жеста; этот жест вас и выдал... богласны?"

- "Пожалуй..."