Петербург

- "Нет, не враки... Спросите Ивана Иваныча: вот он там, в биллиардной... Эй, эй!"

- "Ивван!.."

- "Иван Иваныч!"

- "Ивван Ивваныч Иванов..."

- "И какая же ты, Иван Иваныч, свинья!"

Где-то подняли дым коромыслом; оттуда машина, как десяток крикливых рогов, в копоть бросивших уши рвущие звуки, - вдруг рявкнула: под машиной купец, Иван Иваныч Иванов, махая зеленой бутылкою, встал в плясовую позицию с дамой в растерзан-ной кофточке; там горела грязь ее нечистых ланит; из-под рыжих волос, из-под павших на лоб малиновых перьев, к губам прижимая платок, чтобы вслух не икать, пучеглазая дама смеялась; и в смехе запрыгали груди; ржал Иван Иваныч Иванов; публика пьяная разгремелась вокруг.

Николай Алоллонович глядел изумленно: как он мог попасть в такое поганое место и в такой поганой компании в те минуты, когда?..

- "Ха-ха-ха-ха-ха-ха", - разревелась все та же пьяная кучка, когда Иван Иваныч Иванов схватил свою даму за волосы и пригнул ее к полу, отрывая громадное малиновое перо; дама плакала, ожидая побоев; но купца успели во время от нее оторвать. Ожесточенно, мучительно в дикой машине, взревая и бацая бубнами, страшная старина, как на нас из глубин набегающий вулканический взрыв подземных неистовств, звуком крепла, разрасталась и плакала в ресторанное зало из труб золотых: "Ууймии-теесь ваалнеения страа-аа-сти..."2

- "Уу-снии безнаа-дее-жнаа-ее сее-ее-рдцее..."

- " Ха-ха-ха-ха-ха-ха!.."

РЮМКУ ВОДОЧКИ!

Вон грязные комнаты старого, адского кабачка; вон его стены; стены эти расписаны рукой маляра: кипень финских валов, откуда - из далей, проницая мозглый и зеленоватый туман, на теневых больших парусах к Петербургу опять полетели судна осмоленные снасти.

- "Признавайтесь-ка... Эй, две рюмочки водки! - признайтесь..." выкрикивал Павел Яковлевич Морковин - белый, белый: обрюзгший - весь оплыл, ожирел; белое, желтоватое личико казалось все ж худеньким, хотя расплылось, ожирело: здесь - мешком;

здесь - сосочком; здесь - белою бородавочкой...

- "Я бьюсь об заклад, что для вас представляю загадку, над которою в эту минуту тщетно работает ваш умственный аппарат..."

Вон, вон столик: за столиком сорокапятилетний моряк, одетый в черную кожу (и как будто - гол-ландец), синеватым лицом наклонился над рюмкою.

- "Вам с пикончиком?.."

Кровавые губы голландца - в который раз? - там тянули пламенем жгущий аллаш... 3

- "Так с пикончиком?"

А рядом с голландцем, за столиком грузно так опустилась тяжеловесная, будто из камня, громада.

- "С пикончиком".

Чернобровая, черноволосая, - громада смеялась двусмысленно на Николая Аполлоновича.

- "Ну-с, молодой человек?" - раздался в это время над ухом его тенорок незнакомца.

- "Что такое?"

- "Что вы скажете о моем поведении на улице?"

И казалось, что та вот громада кулаком ударит по столику - треск рассевшихся досок, звон разбитых стаканчиков огласит ресторан.

- "Что сказать о вашем поведенье на улице? Ах, да что вы об улице? Я же, право, не знаю".

Вот громада вынула трубочку из тяжелых складок кафтана, всунула в крепкие губы, и тяжелый дымок вонючего курева задымился над столиком.

- "По второй?"

- "По второй..."

Перед ним блистал терпкий яд; и желая себя успокоить, он выбрал себе на тарелку какие-то вялые листья; так стоял с полной рюмкой в руке, пока Павел Яковлевич озабоченно копошился, стараясь дрожащею вилкою попасть в склизкий рыжичек; и попав в склизкий рыжичек, Павел Яковлевич обернулся (на усах его повисли соринки).

- "Неправда ли, было там странно?"

Так стоял он когда-то (ибо все это - было)... Но рюмки чокнулись звонко; так же чокнулись рюмки... - где чокнулись?

- "Где?"

Николай Аполлонович силился вспомнить. Николай Аполлонович, к сожалению, вспомнить не мог.

- "А там - под забором... Нет, хозяин, сардинок не надо: плавают в желтой слизи".

Павел Яковлевич сделал Аблеухову пояснительный жест.

- "Как я там вас настиг: вы стояли над лужею и читали записочку: ну, думаю я, редкий случай, рредчайший..."

Кругом стояли все столики; за столиками бражничал какой-то ублюдочный род; и валил, валил сюда этот род: ни люди, ни тени, - поражая какими-то воровскими ухваточка-ми; все то были жители островов, а жители островов род ублюдочный, странный: ни люди, ни тени. Павел Яковлевич Морковин тоже был с острова: улыбался, хихикал, поражая какими-то воровскими ухватками.

- "Знаете что, Павел Яковлевич, я, признаться сказать, жду от вас объяснения..."

- "Моего поведения?"

- "Да!"

- "Я его объясню..."

Вновь блеснул терпкий яд: он пьянел - все вертелось; призрачней блистал кабачок; синеватей казался голландец, а громада - огромней; тень ее изломалась на стенах и казалась будто увенчанной неким венцом.

Павел Яковлевич все более лоснился - оплывал, ожиревал: здесь мешком; здесь - сосочком; здесь - белою бородавочной; одутловатое это лицо в его памяти вызвало кончик сальной, свиной, оплывающей свечки.

- "Так по третьей?"

- "По третьей..."

- "Ну, так что же вы скажете о разговоре под подворотней?"

- "Про домино?"

- "Ну, само собой разумеется!.."

- "Я скажу, что сказал..."

- "Со мной можно быть вполне откровенным".