Петербург

Николаю Аполлоновичу представилось, что он осужден: и пачка тетрадок на руках его распалась кучечкой пепла; а морщинистый лик, знакомый до ужаса, наклонился вплотную: тут взглянул он на ухо, и - понял, все понял: старый туранец, некогда его наставлявший всем правилам мудрости, был Аполлон Аполлонович; вот на кого он, понявши превратно науку, поднимал свою руку. Это был Страшный Суд.

- "Как же это такое? Кто же это такое?

- "Кто такое? Отец твой..."

- "Кто ж отец мой?"

- "Сатурн..."

- "Как же это возможно?"

- "Нет невозможного!.."

Страшный Суд наступил.

Какие-то протекшие сновидения тут были действительно; тут бежали действительно планетные циклы - в миллиардногодинной волне: не было ни Земли, ни Венеры, ни Марса, лишь бежали вкруг Солнца три туманных кольца; еще только что разорвалось четвертое, и огромный Юпитер собирался стать миром; один стародавний Сатурн поднимал из огневого центра черные зонные волны: бежали туманности; а уж Сатурном, родителем, Николаи Аполлонович был сброшен в безмерность; и текли вокруг одни расстояния.

На исходе четвертого царства он был на Земле: меч Сатурна тогда повисал неистекшей грозою; рушился материк Атлантиды: Николай Аполлонович, Атлант, был развратным чудовищем (земля под ним не держалась - опустилась под воды); после был он в Китае: Аполлон Аполлонович, богдыхан,14 повелел Николаю Аполлоновичу перерезать многие тысячи (что и было исполнено); и в сравнительно недавнее время, как на Русь повалили тысячи тамер-лановых всадников,16 Николай Аполлонович прискакал в эту Русь на своем степном скакуне; после он воплотился в кровь русского дворянина; и принялся за старое: и как некогда он перерезал там тысячи, так он нынче хотел разорвать: бросить бомбу в отца; бросить бомбу в самое быстротекущее время. Но отец был Сатурн, круг времени повернулся, замкнулся; сатурново царство вернулось (здесь от сладости разрывается сердце).

Течение времени перестало быть; тысячи миллионов лет созревала в духе материя; но самое время возжаждал он разорвать; и вот все погибало.

- "Отец!"

"Ты меня хотел разорвать; и от этого все погибает".

- "Не тебя, а..."

- "Поздно: птицы, звери, люди, история, мир - все рушится: валится на Сатурн..."

Все падало на Сатурн; атмосфера за окнами темнела, чернела; все пришло в старинное, раскаленное состояние, расширяясь без меры, все тела не стали телами; все вертелось обратно - вертелось ужасно.

- "Cela... tourne..."* - в совершеннейшем ужасе заревел Николай Аполлонович, окончательно лишившийся тела, но этого не заметивший...

- "Нет, Sa... tourne..."**

*Это... вертится... (фр.). - Ред.

** Это... вертится... (фр.; правильно: да... tourne...). - Ред.

Лишившийся тела, все же он чувствовал тело: некий невидимый центр, бывший прежде и сознаньем, и "я", оказался имеющим подобие прежнего, испепеленного: предпосылки логики Николая Апол-лоновича обернулись костями; силлогизмы вкруг этих костей завернулись жесткими сухожильями; со-дерржанье же логической деятельности обросло и мясом, и кожей; так "я" Николая Аполлоновича снова явило телесный свой образ, хоть и не было телом; и в этом не-теле (в разорвавшемся "я") открылось чуждое "я": это "я" пробежало с Сатурна и вернулось к Сатурну.

Он сидел пред отцом (как сиживал и раньше) - без тела, но в теле (вот странность-то!): за окнами его кабинета, в совершеннейшей темноте, раздавалось громкое бормотание: турн - турн - турн.

То летоисчисление бежало обратно.

- "Да какого же мы летоисчисления?"

Но Сатурн, Аполлон Аполлонович, расхохотавшись, ответил:

- "Никакого, Коленька, никакого: времяисчисление, мой родной, нулевое..."

Ужасное содержание души Николая Аполлонови-ча беспокойно вертелось (там, в месте сердца), как жужжавший волчок: разбухало и ширилось; и казалось: ужасное содержание души - круглый ноль - становилось томительным шаром; казалось: вот логика - кости разорвутся на части.

Это был Страшный Суд.

- "Ай, ай, ай: что ж такое "я есмь"?"

- "Я есмь? Нуль..."

- "Ну, а нуль?"

- "Это, Коленька, бомба..."

Николай Аполлонович понял, что он - только бомба; и лопнувши, хлопнул: с того места, где только что возникало из кресла подобие Николая Аполлоновича и где теперь виделась какая-то дрянная разбитая скорлупа (вроде яичной), бросился молниеносный зигзаг, ниспадая в черные, эонные волны...

Николай Аполлонович тут очнулся от сна; с трепетом понял он, что его голова лежит на сардиннице.

И вскочил: страшный сон... А какой? Сон не припомнился; детские кошмары вернулись: Пепп Пеппо-вич Пепп, распухающий из комочка в громаду, видно там до времени приутих - в сардинной коробочке; стародавние детские бреды возвращались назад, потому что

- Пепп Пеппович Пепп, комочек ужасного содержания, есть просто-напросто партийная бомба: там она неслышно стрекочет волосинкой и стрелками; Пепп Пеппович Пепп будет шириться, шириться, шириться. И Пепп Пеппович Пепп лопнет: лопнет все... - "Что я... брежу?"

В голове его опять завертелось с ужасающей быстротою: что ж делать? Остается четверть часа: повернуть еще ключ?