Петербургское действо

Впереди всхъ стояла великолпная внская колымага принца Жоржа съ цугомъ кровныхъ срыхъ коней, подаренныхъ ему государемъ. За ней стояла другая карета, голубая съ серебромъ. Это была давнишняя и любимая карета графа Алекся Григорьевича Разумовскаго, которая въ продолженіи почти двадцати лтъ всегда и по долгу стояла у дворца впереди всхъ другихъ. И народъ хорошо зналъ этотъ экипажъ перваго въ имперіи вельможи, котораго стоустная молва давно назвала тайнымъ супругомъ царствующей императрицы. И всякому прохожему и прозжему, и боярину, и простолюдину страннымъ и неприличнымъ казалось теперь видть эту знакомую голубую карету не на первомъ мст. Теперь она всегда стояла за другой, ярко-желтой каретой съ иностраннымъ гербомъ, принадлежащей всмъ извстному и, Богъ всть за что, ненавистному Жоржу.

Ближе въ подъзду нсколько конюховъ держали подъ уздцы боле десятка осдланныхъ коней. Впереди всхъ, отдльно отъ прочихъ, четыре голштинскихъ рейтара стояли вкругъ красиваго вороного коня, на которомъ всегда вызжалъ государь.

Все, что было народу кругомъ подъзда, кучера на козлахъ экипажей, верховые форрейторы, конюхи, зваки изъ простонародья, столпившіеся близъ каретъ, вс тихо перекидывались словами. Ихъ говоръ былъ едва слышенъ. Только четыре рейтара около коня государя громко болтали на своемъ, чуждомъ окружающему, нарчіи и часто раздавался между ними дружный взрывъ хохота. Одинъ изъ нихъ болталъ, не переставая, часто оборачиваясь на народъ, то мотая на него головой, то подмигивая товарищамъ. Рчь его была непонятна, но было ясно и понятно каждому, что рейтаръ острилъ на счетъ звакъ и народа и подымалъ на смхъ все, что было или казалось ему достойнымъ вниманія. И вс кругомъ, до послдняго пятнадцатилтняго парня форрейтора, изъ-подъ лобья, досадливо и злобно поглядывали на четырехъ ражихъ и рыжихъ голштинцевъ.

Въ числ другихъ прохожихъ появился въ кучк народа, недалеко отъ подъзда, высокій и худощавый старикъ безъ шапки на голов, съ образомъ и мошной въ рукахъ. Старикъ былъ сборщикъ на храмъ.

Едва выглянулъ онъ изъ толпы, его замтили. Отовсюду, даже съ разныхъ козелъ и коней потянулись руки, передавая алтыны и гроши. Старикъ принималъ и крестился за каждый полученный мдякъ.

Не прошло нсколькихъ мгновеній, какъ ражій шутникъ голштинецъ, разумется, обратилъ на него особенное вниманіе своихъ товарищей. Безцеремонно указывая на него пальцемъ, онъ началъ болтать что-то, вроятно, особенно смшное, потому что трое товарищей начали покатываться отъ смха. Даже бодрый конь и тотъ не могъ устоять на мст спокойно, вздрагивалъ и прыгалъ, слегка робя этихъ дружныхъ взрывовъ хохота.

Наконецъ, ражій рейтаръ, повернувшись въ народу, сдлалъ и повторилъ какой-то быстрый жестъ… Окружающей толп показалось, что онъ будто крестится, передразнивая старика.

— Эхъ-ма! раздалось вдругъ громогласно на всю улицу. — Колесо поганое!

Вс обернулись на голосъ. Восклицаніе это вырвалось у старика кучера Разумовскаго. Не глядя ни на кого съ высокихъ козелъ, старикъ началъ вдругъ хлестать по колесу кареты, приговаривая:

— Вотъ какъ-бы расправить!

Хотя не было ничего особенно смшного въ словахъ и движеніи старика, но вс будто обрадовались поводу и раскатистый, не столько веселый, сколько злобный и насмшливый хохотъ огласилъ всю улицу… И вс глаза были обращены на голштинцевъ. Рейтары тотчасъ же обернулись на хохотъ, стали сумрачны, а острякъ тотчасъ же вымолвилъ громко и правильно нсколько сильныхъ русскихъ словъ, посылая ихъ всей толп. Въ отвтъ на это изъ заднихъ рядовъ послышались столь же сильныя нмецкія выраженія, сорвавшіяся, очевидно, съ языка какого-нибудь солдата или двороваго, пожившаго въ Германіи. Вслдъ за тмъ изъ другого угла громко раздались два слова, которыя часто теперь слышались на петербурскихъ улицахъ: «Фридрихъ швейнъ!»

Произносившіе эти слова, конечно, нисколько при этомъ не думали о самомъ корол Фридрих. Это было измышленное средство, Богъ всть, какъ и когда появившееся, чтобъ дразнить всякаго нмца, какъ дразнятъ татарина сложенною полой кафтана, плохо изображающей свиное ухо.

Эти два слова произвели, какъ и всегда, свое обычное дйствіе на голштинцевъ. Двое изъ нихъ отошли отъ царской лошади и сдлали нсколько шаговъ къ той кучк народа, откуда послышалось восклицаніе. Судя по ихъ лицамъ, они готовы были розыскать дерзкаго и тутъ же распорядиться съ нимъ при помощи полицейскихъ солдатъ.

— Что? Не по шерстк?

— Обидлись, псы!

— Иди, или!

— A ну-ка, ребята. Ухнемъ-ка на нихъ стнкой!