Петр Алешкин. Собрание сочинений. Том 3

Лиза сегодня с утра почти не разговаривала с ним, была резкая, грубая, напряженная. Она стояла рядом, ждала, когда он прочитает.

«Опять прикатила Леночка со своим кудрявым идиотом, — читал он, — экспедитором Васькой. После обеда они поднялись наверх, и я подсмотрела. Никто не знает, что из коридора можно подсмотреть в щелочку. Особенно поразило меня ее лицо во время этого. Она металась на подушке с открытым противным ртом, ахала, стонала, вскрикивала, бормотала что–то. И кажется, даже слюни текли из ее рта. Мерзкая, мерзкая тварь! Почему ее Олежек не убьет? За что он ее любит?… Мама говорит, что ночью я кричала что–то во сне, дрожала, а мне кажется, я не спала всю ночь. Днем мама на работе была, а ко мне зашел Сергей Клюшкин, длинноволосый балбес. Он шел мимо, а я его позвала, сказала, что у нас вино осталось от вчерашнего. Мы с ним выпили по бокалу сухого вина, потом пошли наверх, и это произошло на той самой кровати. Мне было больно, гадко, хотелось сбросить на пол противно сопящего Сергея. Потом без отвращения и стыда я не могла на него смотреть. Как все отвратительно и мерзко! И я, я — мерзкая тварь!»

Он прочитал, сидя на пеньке перед тлеющими углями, шипящими от падающих на них капель жира с подгорающего мяса, поднял на нее глаза, ошеломленный. Она резко вырвала тетрадь, выдрала страницу, скомкала и кинула на угли. Показала ему язык и побежала с тетрадью мимо крыльца к калитке. Скомканный лист на углях задымился, зашевелился, разворачиваясь, и разом вспыхнул, словно на него плеснули бензином. Мясо подгорало. Он не обращал внимания, сидел остолбеневший, раздавленный. И догадался, понял: выдумка все это Лизы. Не было ни того, ни другого. Дурочка, ну дурочка!

Обедать она не пришла. Ели шашлыки без нее. Настя ворчала, мол, в последние дни Лиза, как сбесилась, будто бешеная собака ее укусила. Никакого сладу! Пообедали они и снова на речку. Издали еще увидели, как Лиза носится по лугу с мальчишками за мячом. Заметила их, остановилась. Мальчишки кричали что–то ей, а она стояла, смотрела. Потом снова помчалась за мячом. Набегалась, подошла к ним, лежавшим мирно на песочке, оглядела каким–то странным взглядом, ничего не ответила на вопрос матери: почему исчезла, не пообедав, — только усмехнулась, разбежалась, мягко утопая в песке, нырнула головой с берега и поплыла. Живой они ее больше не видели.

Вот эти дни, особенно последний, и вспоминались почему–то часто Колункову, живо видел он снова и снова, как стояла над ними, лежащими на песке, Лиза, стояла строгая, печальная; когда глянула на него, в глазах были упрек, сожаление, словно он обещал сделать для нее что–то важное и не сделал, хотя уверял, клялся, упрек и грусть, грусть…

25

Однажды на рассвете Колунков проснулся внезапно, поднял голову, вслушался в тишину: почудилось, кто–то его позвал, произнес его имя. Тихо. Шороха не слышно, и снова показалось, что кто–то притаился в углу за печью. Выжидает. На улице рассветало, светлело оконце. Он сбросил оцепенение, потянулся, зевнул и сел на топчане, надел сапоги, вышел на порог. Большая прозрачная луна зацепилась за верхушку кедра и застыла. Предрассветный туман легкой дымкой полз со стороны озера. Тихо. Ни ветерка. Деревья окаменели. Колунков постоял, послушал тишину, думая, как провести день: с ружьем побродить или по грибы податься, решил, что с ружьем бесполезно бродить, а грибы зимой пригодятся. Чувствовал он себя, как всегда, по утрам–подрагивали руки, ноги слабые, негнущиеся. Муть в голове и во рту. Водка еще была, рано в поселок идти. Пересилил себя: умыться надо, а потом уж за завтраком принять дозу.

Воды в ведре не оказалось, и ноги сами понесли его к топчану, где были бутылки, но снова на полпути удержался, взял ведро и, сгорбившись, побрел к речке. Ведро тихонько поскрипывало. Неподалеку от берега тревога почему–то охватила его, почудился голос тихий женский вроде — песня, что ли? Он приостановился, замер, вглядываясь в туман. Воды, берега не было видно в мутноватой пелене. Но певучее бормотание слышалось явственно. Олег осторожно, от дерева к дереву, стал пробираться, спускаться к речке. Наконец, он различил под ивой, там, где он черпал воду, где ветки дерева касались реки, на самом краешке берега темную фигуру. Какая–то женщина сидела у воды и что–то делала, то поднимая к голове руку, то опуская, кажется, расчесывала волосы, расчесывала и пела, расчесывала и пела. Олег слова песни ясно расслышал. Голос женщины или девушки грустный и, кажется, знакомый. Из поселка, что ли, кто? Но зачем в такую рань? И одна… А что это? Ноги у нее в воде? Холодно! A-а, она в сапогах, вон как блестят при луне! Олег подкрался ближе и различил, что это молоденькая девушка. Сидела она спиной к нему и неторопливо расчесывала волосы и пела:

Ты придешь на мой голос печали,Я сегодня светла и нежна,

Потому что тебя обещалиМне когда–то сирень и луна.