Петр Кропоткин. Жизнь анархиста

Однако с концепцией революции у Кропоткина все оказывалось не так просто! С одной стороны, он, подобно Элизе Реклю и другим товарищам-анархистам, был убежден, что революция и эволюция не противоречат друг другу, но дополняют друг друга. Не зря Реклю сравнивал эволюцию с текущей рекой, а революцию – с прорывом рекой преграды, искусственно заграждающей путь течению. Он утверждал, что революция, служа продолжением и завершением эволюции, бурно и стремительно освобождает дорогу тому, что уже сформировалось, подготовлено предыдущим ходом жизни, ее тенденциями и течением. Петр Алексеевич во многом соглашался с таким подходом. Эволюция – это медленно поднимающаяся линия прогресса. В некий момент она делает резкий, стремительный скачок вверх – это и есть революция, которая быстро уничтожает старые, отжившие учреждения и институты, сопровождаясь стремительным распадом и разложением основ общественной, религиозной, политической и экономической жизни, полным переворотом в понятиях и мнениях, становлением новых представлений о равенстве и отношениях между людьми. В своем скачке революции поднимаются на предельную высоту, но до сих пор ни одной из них не удавалось на ней удержаться – следовал откат, реакция, но достигнутое оказывалось достаточным, чтобы определить ход истории на ближайший век[1106]

.

Однако люди совершают революцию не от отчаяния, а от надежды на новую, более свободную жизнь – этим она и отличается от простого бунта. И надежда эта не падает с неба и не является простой выдумкой немногих мыслителей. Она вытекает из тенденций, уже развившихся в ходе предшествующей медленной эволюции. Кропоткин видел в развитии самоорганизации и свободной инициативы людей и их объединений «отличительную черту второй половины XIX века», утверждая, что «трудно найти хоть одну из многочисленных и разнообразных отраслей человеческой деятельности, которая не имела бы своим представителем свободного общества, организованного на добровольном соглашении; их число растет с каждым днем, завоевывая все более и более обширное поле деятельности вплоть до тех отраслей, которые раньше состояли исключительно в ведении самого государства»[1107]

.

Отсюда вытекало и страстное стремление Петра Алексеевича обнаружить черты, проявления нового в рамках старого – проявления, которые следовало защищать, поддерживать и поощрять. Увы, с возрастом это стремление усиливалось в нем до размеров, мешавших правильно оценивать увиденное и внушавших ему соблазн идеализировать происходящее. Он все больше склонялся к тому, чтобы видеть тягу к свободе и социальной справедливости даже там, где ее вовсе не было!

Но, как бы ни верил Кропоткин в то, что великая тенденция к взаимопомощи и солидарности пробивает себе дорогу уже в рамках существующего общества, он никогда не разделял представлений многих социал-демократов о торжестве прогрессивного начала и социализма в результате действия «объективно необходимых» законов, не зависящих от воли самих действующих и борющихся людей. Он всегда подчеркивал – и никогда не отказывался от этого утверждения, – что к моменту совершения революции народ должен быть готов к ней и хорошо представлять себе, что и как нужно сделать. Иначе, говорил Петр Алексеевич, революция погибнет: установится власть нового правящего слоя, который как раз будет обладать четким представлением о дальнейших шагах и мерах. Именно так, утверждал он, происходило в буржуазных революциях: буржуазия хорошо знала, чего она хотела, и в результате присвоила плоды борьбы народа, который бунтовал и восставал против старого порядка, но отдал в чужие руки дело построения нового. Такого развития событий следовало во что бы то ни стало избежать в будущем. Именно для этого нужны анархисты, нужна их целенаправленная идейная работа. «И если мы хотим, чтобы в день разгрома народ единодушно выставил наше требование, мы должны непрерывно распространять свои идеи и ясно выставить свой идеал будущего общества»[1108]

. Хотя бы в самых общих чертах!

* * *

Кропоткин ясно понимал, что такое осознание большинством населения задач и направленности собственных действий не возникает молниеносно, как по мановению волшебной палочки. Наивно полагать, доказывал он, что достаточно простого яркого и громкого акта, чтобы «разбудить» спящий народ. Отсюда, в частности, вытекало и его скептическое, критическое отношение к тактике покушений, которыми увлекались некоторые анархисты в 1880-х и 1890-х годах. «Не люблю я этих взрывов, – писал он 30 ноября 1892 года Атабекяну, – и всегда говорю: „пуля дура, а штык молодец, а взрывчатое вещество и того дурее“»[1109].