Петровка, 38

Костенко обычно заходил на втором этаже в отдел «персоналий» и просматривал в каталоге, что появилось нового о «сов. пис. Д. Степанове». Потом он смотрел, что интересного написали о профессоре Голодове, Юрке Голодове по кличке Грубый из 10-го «А», какую продукцию выдал Быков по разделу «Глубокий холод в промышленном строительстве» и как подвигаются дела у Эдика Раструбина с его анестезией во время операций на сердце.

«Нет, все-таки мое поколение тоже кое-что значит, - подумал Костенко, - хотя мы себя жалели: «не досталось войны». А может, и слава богу, что не досталось? Может, именно поэтому мое поколение так продвигается по всем фронтам?»

Девушки, работавшие на выдаче книг в его зале - Роза и Лиза, - обычно радовались приходу Костенко, потому что он доставал им билеты на концерты модных знаменитостей.

В зале было так же светло, как и на большой, широкой лестнице.

«Как красивы лица людей, - подумал Костенко, - когда на них падает солнце… Скажи так Митьке Степанову, он засмеет: «банальщина». А какая же тут банальщина, если это правда? Хотя, быть может, люди моей профессии особенно ценят красоту именно потому, что больше всего им приходится иметь дело с человеческим отребьем. Другой и прошел бы мимо этих солнечных балок и мимо этой женщины, у которой волосы кажутся литыми, скифскими, а мы это запоминаем, и сентиментально этому радуемся, и будем помнить эту красоту дольше, чем любой человек иной профессии».

Костенко просмотрел две переводные книги по праву времен Кромвеля, приготовился сделать выписки, но решил позвонить в отдел: он чувствовал неудобство и постоянную тревогу, если два-три часа не звонил к себе. Это тоже в нем родилось не сразу. Когда он только начинал в «бандгруппе» на Петровке, 38, он мог спокойно уезжать на воскресенье вместе с Машей и дочкой, и постоянное чувство беспокойства не было ему известно в те дни. Единственное, что проявляется с возрастом или же с возрастом исчезает, - это чувство ответственности, которое - Костенко был убежден в этом - заложено в каждом человеке с рождения.

Дежурный по отделу сказал:

- У нас все нормально, товарищ полковник, никаких происшествий… Вот только вам личная телефонограмма: сегодня в одиннадцать похороны товарища Левона Козаряна…

- Что? - Костенко даже зажмурился.

Товарища Левона Козаряна, - уверенно повторил дежурный. - Звонила женщина, фамилию свою не назвала.

2

Гражданская панихида была в конференц-зале «Мосфильма». Левон лежал в гробу - маленький и желтый, с припудренным лицом, совсем не похожий на себя. Костенко, вглядываясь в его холодное лицо, вспомнил, как Левон лет пять назад сказал: «Славик, я отдам концы в сорок». Костенко тогда смеялся над ним, и Левон тоже смеялся, но не оттого, что Костенко вышучивал его, а просто чтобы поддержать компанию.

«Смейся, смейся, дуралей, - говорил Левон, - ты живешь своими вещдоками, а я - чувством. Я вот смотрю тебе в глаза и чувствую, что ты думаешь, но выразить этого не умею. Умел бы, стал гениальным режиссером… Поверь, дорогой, мне: в сорок я сыграю в ящик…»

Два года назад, во время съемок, у него заболело в паху. Врач, осмотрев его, сказал, что надо ехать в онкологический институт. Изрезанный и облученный, Левон продолжал работу: его привозили на съемочную площадку, и он репетировал с актерами, полулежа в кресле на колесиках, и два раза в день медсестра впрыскивала ему наркотики, чтобы убить боль. Потом, правда, начался странный процесс ремиссии, и Левон неожиданно для всех стал прежним Левоном, каким Костенко знал его со студенческих лет, когда они вместе учились на юридическом факультете, ездили танцевать в «Спорт», устраивали шумные «процессы» в молодежном клубе, который помещался в церкви на Бакунинской, и сражались в баскетбол с Институтом востоковедения в спортивном зале «Крылышек». Левон был душой Москвы тех лет: его знали и любили люди разных возрастов и профессий - грузчики, писатели, кондукторы трамваев, жокеи, актеры, профессора, летчики: он обладал великолепным даром влюблять в себя сразу и навсегда.

Когда Левон почувствовал, что ремиссия кончается, постоянная слабость делает тело чужим и что большая, осторожная боль снова заворочалась в печени, он отказался лечь в больницу, попросил после смерти его кремировать («Нечего вам возиться со мной, теперь места на кладбище дефицитны») и еще попросил накрахмалить полотняную рубаху с большим воротником и синим вензелем ООН на правой стороне, которую Кёс привез ему в подарок из Стокгольма. Он так и умер: рано утром проснулся, попросил Кёса и Гришу надеть на него полотняную рубаху с большим, модным в этом сезоне воротником, посмотрел на свои руки и сказал: «Какие стали тонкие, как спички, позор экий, а?» Потом ему помогли перейти в кресло - к окну. Он посмотрел на свою тихую улицу, вздохнул и сказал:

- Ну, до свидания, ребята…