Пьяно-бар для одиноких

— Знаешь, с этими типами надо быть поосторожнее, — сказала аргентинка, взяв меня за руки. — Ну иди же, давай потанцуем, чего ты такой кислый!

Я танцевал с ней чувственно, как надо, и во время одного из поворотов увидел, что Хенаро поманил к себе Хулиету. Карлица взяла бутылку рома с черной этикеткой и наполнила до краев два стакана.

— Выпьем, — сказала она Хенаро, усаживаясь к нему на колени. — За тебя! И до дна!

— Да, — ответил Хенаро, обхватив ручищей ее бедро, — до дна!

Когда музыка смолкла, я сел в кресло прямо напротив них. Карлица откровенно распаляла Хенаро, покусывая его губы, покрывая частыми поцелуями уши.

Мне стало нехорошо, и она, заметив это, широко улыбнулась, обнажив два острых клыка. Да, мне стало совсем нехорошо, но я не знал, как быть, и почему-то решил, что самое лучшее — потанцевать с аргентинкой и тоже устроить какое-нибудь шоу.

Когда на рассвете прогрохотали первые грузовики, я сказал Хенаро, что нам пора уходить, и самым любезным голосом предложил ему проводить карлицу домой (если у нее есть дом, а не какая-нибудь пещера со сладострастными гномами). Аргентинка спала на ковре, рядом стояла пустая бутылка.

— Я бы осталась еще ненадолго, — сказала Хулиета, сделав мне реверанс, и как-то очень смешно подпрыгнула два раза. Я взглянул на Хенаро.

— Я, пожалуй, тоже останусь, — сказал он, смущенно отводя глаза. У меня не было иного выхода, кроме как уйти одному. И я ушел, словно побитый пес, и поклялся всеми силами Зла, всей этой небесной помойкой, что отомщу им обоим так, что мало не покажется, сам дьявол ахнет. И мгновенно представил себе все, что должно там произойти. Меня замутило от гнева, от обиды и отвращения. Дверцы лифта открылись, и я вышел на улицу в предрассветный холодок. Ноги не слушались, хотелось сесть в такую машину, которая немедленно врезалась бы в первую чугунную решетку.

Ни эта проклятая карлица, ни я сам не могли предвидеть, какой страшный эмоциональный срыв произойдет с Хенаро той ночью. Теперь-то я знаю все до мельчайших подробностей и никогда, никогда ее не прощу. Она сказала: «Послушай, возьми меня» — и сама очень умело старалась помочь ему, бедному... А он, совершенно пьяный, враз ослабевший, испуганный (Господи, зачем я ушел? зачем?), позволил ей делать все, чтобы потом казниться, мучиться раскаянием, плакать, катаясь по полу, взывать о милосердии. Меж тем карлица вовсю храпела, широко раскинув ноги. Он поспешно натянул на себя одежду и бросился прочь из этого ада на утреннюю улицу, ему хотелось оказаться в какой-нибудь церкви, упасть на колени, снять наконец этот камень с души.

Она не знала ничего до тех пор, пока я ей не позвонил и не осыпал, почти плача, проклятиями. Сказал все, что думал о ней и о ее мерзопакостной труппе. «А чего ты хочешь от меня?» — так она ответила на мои истерические всхлипы. А когда я прокричал, что Хенаро, после полного своего провала, облевал все мебель и пытался броситься вниз с крыши, что она, походя, разбила навсегда такую пару и уже ничего не изменить, в ответ прозвучало: «А чего, собственно, ты хочешь от меня?»

— Запомни, мразь, — крикнул я, — если я где-нибудь тебя встречу, затопчу насмерть, к чертовой матери, вонявка проклятая!

Рауль смотрит на меня ошеломленно, даже пытается выдать какие-то мысли по этому поводу, а потом жалуется о своем и, не снимая мою руку со своего бедра, уговаривает не лить слезы, не стоит того, все образуется, нет ничего в жизни, чего нельзя: поправить. Но на меня его утешительные слова не действуют, они как-то отскакивают в сторону, потому что мой бедный Хенаро обезумел, да-да, он дернул куда-то на юг, не оставив даже записки своей матери, и я знаю, что он никогда ко мне не вернется, что наш чудесный сон кончился, что эта карлица Хулиета влила в его кровь такую отраву, от которой нет противоядия. И я клянусь, клянусь тысячу раз, что убью ее на месте, если встречу. Нет, это не шутки, я всерьез.

Все, что говорил старина Эрнест, живет в моей памяти. Помню, как я удивился, узнав от него, что конец романа «Прощай, оружие!» он переписывал раз сорок, поскольку труднее всего было выложить слова так, чтобы казалось, будто это не стоит усилий. Я помню все, что он говорил: «Телефонные звонки, гости — вот сущее бедствие, вся работа летит к черту... Когда пишешь, надо быть совсем одному...»