Пятницкий

— Видишь ли, Юлик, — начал Пятницкий, смягчая свой резкий, в гневе почти пронзительный голос, — на твой вопрос не так-то легко ответить. Я привык к железнодорожникам. Без хвастовства скажу, профсоюзную работу знаю назубок. И со старыми товарищами, конечно, жаль расставаться. Но все это чисто личное. Меня тревожит другое: пригоден ли я по своим качествам и знаниям для работы, на которую меня посылают. Ты только представь себе, сколь грандиозное дело осуществляет Ленин. Создано повое международное братство коммунистов всего мира. И мне говорят: ты должен наладить все это хозяйство. Речь, как ты понимаешь, идет не о политическом фундаменте этого великого сооружения. Он уже заложен. Прочный как гранит. Марксизм и многолетний практический опыт нашей большевистской партии. Но нужен хороший раствор, чтобы скрепить эти огромные глыбы. Вот мне и предстоит готовить такой раствор. А какой я, к черту, мастер, если знаю так мало… Даже языки! Кое-как объясняюсь по-немецки…

— Немецкий ты отлично знаешь. Просто превосходно! — быстро перебила Юля.

— А по-французски едва склеиваю самые простые фразы… Как же объясняться с людьми? Через переводчика? Но это же далеко не лучшая дорога к сердцам!

— С французским я тебе помогу, — пообещала она и, ободряюще улыбнувшись, выскользнула из комнаты — кормить сына.

Щемяще-нежное чувство разлилось в груди и подступило к самому горчу. Как случилось, что эта совсем молодая и такая красивая женщина стала его женой и вот родила ему сына? Что она нашла в нем? Почему предпочла многим, уж куда более интересным, общительным? Юлия Иосифовна Соколова. Так ее зовут. И вот Юлия Иосифовна Соколова в свои двадцать один год ни с того ни с сего влюбляется в человека на много лет ее старше, необразованного, ничего не понимающего в луне и сирени, по горло занятого работой, совсем плохо представляющего себя в роли ухажера… Она — дворянской крови. Он — из беднейшей семьи еврея-ремесленника. Черт знает какое несоответствие! И все же, и все же так получилось…

Помешивая ложечкой чай, давно остывший и темный, как кофе, Пятницкий бродил по недавнему прошлому, все еще полный изумления — а не сон ли это?

Случилось это чуть больше года назад, когда он пошел в больницу навестить находившуюся там Машу Черняк. Принес ей пакетик леденцов, полученных в пайке, да несколько скупых фраз одобрения и дружбы. Маша — хороший боевой товарищ по работе в Железнодорожном районе. На нее он всегда полагался и сейчас шел в больницу не только для того, чтобы навестить ее, но и узнать, как скоро сможет Маша вновь выйти на работу.

В больничном коридоре, возле большого окна с мутными разводами от грязной тряпки, застал Машу вместе с ее сестрой и еще какой-то женщиной в больничном, из коричневой бумазеи, халате и шлепанцах на босу ногу.

С сестрой Маши, работником политотдела 5-й армии, Пятницкий был немного знаком.

— Ну как Машу находите? — спросил Пятницкий, пожимая ей руку. — Ничего, мы ее скоро отсюда вытащим. Совсем молодцом выглядит.

— Познакомьтесь, товарищ Пятницкий, с моей подругой… Юля, где же ты?

Незнакомая Пятницкому женщина отошла немного в сторону, чтобы не мешать встрече друзей.

— Я здесь. — Она протянула Пятницкому легкую тонкую руку и назвала себя: — Соколова.

— Здравствуйте, товарищ Соколова, — сказал Пятницкий и скользнул взглядом по ее лицу. Оно показалось ему очень изможденным и неправдоподобно прекрасным.

— Юля тоже из 5-й. Она там в разведотделе работала. И вот доработалась до больницы, — тревожно и печально сказала Черняк.

«Пишмашинистка, должно быть», — решил Пятницкий, еще раз мельком оглядывая «барышню». Девчонка. Совсем девчонка! И он брякнул, не потрудившись отделать форму:

— А что же, милая барышня, вы там делали?

Эмма сказала:

— Соколова наша разведчица, товарищ Пятницкий. Несколько месяцев назад ее удалось вырвать из лап колчаковской контрразведки.

— Точнее, выловить из бочки с рассолом. Как селедку! — еще сильнее покраснев, вмешалась Соколова. — А вы — тот самый… Пятница… Фрейтаг?

Он пришел навестить Машу и назавтра, и еще через день. Но как-то само собой получалось, что Маша, чувствуя себя неважно, быстро уходила в палату, а он оставался с Соколовой, ну еще минут на десять… И гулял с ней по коридору или сидел на скамье возле того самого окна. И вдруг, спохватившись, вытаскивал часы и изумлялся — оказывается, промчалось не десять минут, а много больше часа.

— Ну, я пошел!

Юля рассказывала ему о себе. Поначалу совсем скупо и как будто неохотно. Может, потому, что от сестер Черняк знала удивительную по своей наполненности жизнь Пятницкого и стеснялась того малого, что довелось ей самой сделать и пережить. Но чем чаще они встречались, тем откровеннее и подробнее становились ее рассказы.