Пятое измерение. На границе времени и пространства (сборник)

В Петербурге, бывшем в пору и того и другого столицей Российской империи, есть три великих конных памятника: Петру I, Николаю I и Александру III.

Первый – Петру I – знаменитый Медный всадник. Тут, справедливо с точки зрения того же (тогда никому неведомого) Восточного календаря лошадь опирается на змею (понадобилась третья точка опоры). «Не так ли ты над самой бездной,//На высоте, уздой железной//Россию поднял на дыбы?..» (Пушкин).

Второй – Николаю I – примечателен только тем, что устоял на дыбах, точнее, на двух ногах.

Третий – Александру III – памятник работы Паоло Трубецкого, совсем замечательный, замечательный еще и тем, что стоит он наконец уверенно, на всех четырех точках, на нем плотно сидит плотный царь, никого не соблазняя символикой, оттого никем, кроме Василия Розанова, не понятый, не взлюбленный, прозванный чернью «комодом». «Конь уперся, – писал Василий Розанов, – как перед обрывом, дальше пропасть. Россия не хочет двигаться дальше». Россия не хочет…

Памятник был свергнут в революцию 1917 года с особой злобой, потому что очень прочно стоял (теперь он спасается на задворках Русского музея). Россия захотела четвертого всадника: Ленина.

Так вот, если Медный всадник давно уже больше памятник Пушкину, чем Петру Великому, то «комод» давно уже больше памятник Чехову, чем Александру.

Такова всепобеждающая роль великой русской литературы – в ироническом и неироническом смысле, – только она и остается. История утопает в нашем бесконечном пространстве и только в литературе сходится в узелок.

Так, Александр III, прихлебывая тайком из-за голенища, пытался править тихо и нормально. Не забудем, что когда отменили крепостное рабство в России, Антону Чехову был год от роду, а когда убили Освободителя – двадцать один. Еще и потому дедушка, что мой дед был на год старше Чехова. И когда я написал в каком-то тексте, недоумевая по поводу, что столетие отмены крепостного права никак у нас не было отмечено в 1961 году: «Я родился, когда советской власти еще не было двадцати лет, зато мой дед родился еще при крепостном праве», – то фраза эта была безусловно удалена цензурой: не могла быть советская власть такой молодой, а я таким старым. И крепостное право не могло быть еще так недавно.

Тем более что советская власть его вводила, а не отменяла. Какое крепостное право, когда у нас человек в космосе! Между тем дедушка Чехова был еще крепостным рабом. Действительно, какая тут может быть история! Как тут не запить…

Я на мир взираю из-под столика:Век двадцатый – век необычайный!Чем столетье лучше для историка,Тем для современника – печальней.

Николай Глазков, 1961

3

Я уже перепеваю себя. Недавно написал фразу, которую никто уже не вычеркнул: «Я родился всего лишь через сто лет после жизни Пушкина».

Действительно, все слишком недавно. Русская литература прошла свое великое развитие, от Пушкина и Гоголя до Чехова и Блока, тоже за каких-то сто лет. Так называемый Золотой век русской литературы – Пушкин, Лермонтов, Гоголь – даже не обсуждается, как первая брачная ночь: так это было давно, так это заслонено массивами Толстого и Достоевского. Однако дух Золотого века никто не усвоил – его только присвоили (как присваивали, не вникая в омонимическую каверзу языка, звание Героя Советского Союза в недавние времена). У Пушкина присвоили язык, употребляя как попало, старательно самого Пушкина не понимая. Лермонтов – другое дело. Все, написанное Лермонтовым до смерти Пушкина, усердное ученичество, вплоть до переписывания. В хрестоматийном стихотворении «На смерть поэта» Лермонтов делает свой первый полный вдох. «Что ж, веселитесь! Он мучений последних вынести не мог…» – такой степени восчувствования другого

человека в русской поэзии больше нет. Так не мог написать даже Пушкин. После Пушкина Лермонтов пишет только так, как не мог написать Пушкин. Реанимация уста в уста. Лермонтов понял, какой крест нес на себе Пушкин, и принял на себя весь вес. Через четыре с половиной года он не захотел больше и тоже подставил себя под пулю. Ему, как боевому офицеру, такая возможность была наиболее привычна. И русская литература продолжила самоубийственный путь Лермонтова, а не Пушкина.

Тот же Розанов первым писал по этому поводу к столетию Лермонтова в статье «Вечно печальная дуэль». Футурист Велимир Хлебников напророчил две великие войны на основании «возмездия за прерванное великое назначение»: 1814 – 1841 = 1914 – 1941. Русская литература продолжала преувеличивать свою роль, потеряла иммунитет и простудилась. Требовался врач.

Чехов не преувеличивал своей роли. Он знал диагноз.

Так вот что соединяет Пушкина и Чехова простым соединительным союзом «и»! Цивилизованность! Цивилизованные люди!