Пятое время года

Три сумасшедшие ночи они спали — почти что не спали — на полу, возле еле теплой батареи, потому что вдвоем с плотным Ленечкой никак не умещались на узкой кушетке за шкафом. Накидали на пол все, что было, извлекли и ветхие, потраченные молью пальто со дна бабушкиного сундука. Получилось на удивление удобно и мягко, но она все равно не могла сомкнуть глаз, взволнованная незнакомой близостью жаркого мужского тела, запахом табака, легким похрапыванием, и боялась пошевельнуться, чтобы не нарушить Ленечкин по-фронтовому чуткий сон.

«Бабушкины пальтишки» так и лежат на полу, словно только и ждут, когда ворвется нетерпеливый Ленечка, быстро закроет изнутри дверь на витой длинный ключ и подхватит на руки свою счастливую, смеющуюся жену.

— Подожди, подожди!

— Ждать после будешь, когда уеду!..

Любит ли она своего милого Ленечку, она и сама еще разобраться не может. Все произошло так неожиданно, так стремительно! И что, в сущности, она знает о любви? В кого могла влюбиться? Мальчики из двора и школы, те, кто был постарше, ушли в ополчение и почти все погибли. Как же их жалко! И ровесники уже воюют.

В книжках, скажем, у любимого Тургенева, чувства героев совсем иные, возвышенные, романтические, вовсе не такие, как у них с Леней. Может быть, это не любовь, а страсть? Когда от каждого прикосновения бьет током, делается жарко и уже не принадлежишь себе, растворяешься в нем и забываешь обо всем на свете. А минуты без его объятий кажутся пустыми, бессмысленными. Вот Ленечка лежит и спокойно покуривает, а хочется снова прижаться к нему, потереться щекой о крепкое плечо, поцеловать в теплую шею.

— Эх, Ниночка ты моя! Красивая ты у меня. Пальчики-то какие тоненькие, длинные. Кончится война, Нин, будешь у меня в парикмахерскую ходить, маникюр делать. Только волосы не стриги, ладно? Наряжу тебя, как принцессу.

— Подожди минутку! Закрой глаза и не подглядывай.

За стопочкой ветхого белья в гардеробе спрятан сверточек с маминым концертным платьем — темно-голубым, струящимся, с блеском. Роскошное длинное платье с широкой юбкой и глубоким декольте, к сожалению, теперь сильно велико, но если туго затянуть широкий бархатный пояс, а после воткнуть в распущенные волосы красную бумажную розочку, которая когда-то служила украшением для пасхального кулича, то получается необыкновенно красиво.

— Открывай глаза, теперь можно!

Потрясенный видом своей обычно скромной жены, сейчас похожей на знойную Кармен, Ленечка приподнялся с подушки, сел и так и просидел, милый, чуть ли не минуту с открытым ртом.

— Какая же ты… прекрасная! Поди сюда, черноглазая моя! — Он протянул сильные, мускулистые руки, взял в ладони пылающее от радостного смущения лицо и все смотрел, смотрел, будто не мог наглядеться. Засмеялся тихонько и так счастливо! — Моя жена самая красивая, ни у кого такой нет! Левка увидит, обзавидуется!

— Нехорошо так говорить, он же твой друг.

— Так точно, друг! Мировой парень! А стихи какие пишет! Во!

Очень любопытно было узнать, что за стихи пишет серьезной Лийке без памяти влюбленный в нее капитан Левитес, однако Ленечка отмахнулся:

— Да не помню я. Это надо у этой, у Лии, спросить. Они с ней всю войну, считай, переписывались. Но не так просто, а стихи друг другу писали. Левка — ей стихи, она — ему. Он вообще такой… романтик. На войне ведь всякое бывало, ну, там, с женщинами. Но наш Левка — кремень! Ничего такого никогда себе не позволял, только Лия да Лия.

— А ты позволял? — Должно быть, слишком игривая в прекрасном платье, она, тем не менее, кокетливо прищурилась и заглянула в светлые, лучистые глаза.

— Ну у тебя и вопросики! — Поначалу явно смущенный, Ленечка нашелся очень быстро: — Знаешь, как говорят? Скажи мне, кто твой друг, и я скажу тебе, кто ты.

Зачем она спросила об этом? Ведь Леня — взрослый мужчина, и наверняка в его жизни были «романы». Сероглазый, веселый, мужественный, он не может не нравиться женщинам. Ей же он сразу понравился, с первого взгляда. Так зачем задавать вопросы, вносящие неловкость в их отношения? И сама же теперь, глупая, покраснела и постаралась побыстрее перевести разговор на что-нибудь другое, хотя бы снова на платье:

— Тебе нравится?

— Очень! Это твое? — Большой ладонью он бережно провел по тонкой, блестящей ткани и опять потянулся за своими противными, едкими папиросами.

— Нет, мамино, концертное.

— Она в нем на концерты ходила?

— Мама в нем выступала. Она пела в оперетте и давала сольные концерты.

— Это, значит, она у тебя артисткой была? Красивая? Ты в нее, чай, пошла?

— Нет.

Нет, она совсем не похожа на маму. Мама была удивительно красивой. Особенно на сцене. Сидя в темном партере и замирая от восторга, маленькая девочка смотрела на маму как на божество. В ярком свете софитов — синеглазая, со светлыми, золотистыми волосами — мама казалась феей из сказки. И голос был чудный — колоратурное сопрано. Мама могла бы петь и в опере, но, как она уверяла, со своим пылким темпераментом долго не выстояла бы на сцене, исполняя оперный репертуар, — ей необходимо было двигаться, танцевать, смеяться, шутить…

— Я похожа на папу.