Пятое время года

— А он кто был? Тоже артист?

— Ты забыл? Я же рассказывала тебе, папа читал в университете курс лекций по средневековой истории Франции.

В Ленечкиной забывчивости не было ничего обидного, но он, милый, сразу же загасил папиросу и обнял:

— Прости, Нин, я позабыл! Дай я тебя поцелую? — Его горячие губы ласково коснулись щеки, жарче — открытой шеи, и он стал торопливо и неумело развязывать бархатный пояс. — О, черт, платье-то свое сними, а то еще не ровен час порвем!

— Ленечка, может быть, сначала поедим хоть что-нибудь? Я ведь ничего не ела с самого утра.

— Ох, я дурак! Обязательно поедим. — Неохотно отстранившись, он откинул одеяло и опять упал на подушку. — А по мне, так я бы ввек отсюда не вставал! А как, Нин, уезжать не хочется! Всего-то две ночки у нас с тобой осталось.

4

В последнюю ночь она все время плакала: не покидало предчувствие, что Ленечка не вернется больше никогда. Если судьба была так несправедлива к ней раньше, почему теперь она должна сжалиться над ней? Ведь там — война, где каждый день убивают множество людей… О-о-ой!

— Ниночка, ну будет тебе плакать-то! — Леня успокаивал сначала ласково, потом уже с заметным раздражением, но она ничего не могла с собой поделать. — Я же, чай, не на передовой? Мы там в тылу почти. — От этого «почти» слезы полились только сильнее. — Да говорю тебе, не плачь! Поплакала и хватит уж. Сейчас я тебе водички дам… — Зубы застучали о чашку, вода пролилась на одеяло. — Чего ж ты наделала-то? Прекрати плакать! — Леня сердито отобрал чашку и больше не вернулся на «бабушкины пальтишки»: в темноте долго то вспыхивал, то гас огонек его папиросы. — Если ты не перестанешь, я уеду прямо сейчас!

Слезы высохли моментально: Ленечка уедет сейчас?! Нет! Она не простит себе этого никогда. Он спас от одиночества, страха, невыносимой тоски, дал надежду, что теперь все в жизни будет совсем по-иному — хорошо, светло и радостно!

— Иди ко мне, Ленечка…

Уже и будильник прозвенел, уже и чайник «запел» на кухне, а Леню невозможно было добудиться — он уворачивался от похлопываний, как маленький, натягивал на голову одеяло, сердито отмахивался.

— Леня, вставай! Пора! Вставай! — Милый засоня лишь перевернулся на другой бок, и тогда она поцеловала теплое ухо. — Я очень люблю тебя, Ленечка.

Лучистые глаза сразу же открылись, руки энергично потянулись к ней, но она отпрыгнула — времени так мало!

— Ох, Нинка, уморила ты меня нынче! Ишь, покраснела, моя черноглазая! — Подскочив, он все-таки сгреб ее в охапку.

Прихлебывал горячий чай и все еще со значением посмеивался. Но поставив подстаканник на скатерть в последний раз, сделался незнакомо-серьезным:

— В общем, так, Нин, провожать меня не ходи. Сам быстрее доберусь. А то ты на вокзале обратно плакать примешься. Больше не плачь, поняла? У тебя теперь есть муж. Я, Ниночка, тебя никому в обиду не дам. Запомни это. Так, чего еще-то? Аттестат я тебе оформил. Письма писать буду часто. Если оказия какая, посылку пришлю обязательно.

— Спасибо.

— Вот глупая! Что

пустое-то говорить? — Ленечка почему-то отвел глаза и как будто сконфуженно почесал в затылке. — Уж как я люблю-то тебя, Нин! Отродясь со мной такого не бывало!

5

Без шумного, горячего Ленечки снова стало пусто и одиноко, но она держится изо всех сил и не плачет, потому что обещала ему. Только считает дни — один, два, три дня… без него! И неделя прошла без него, и другая. В Москве уже настоящая весна, тепло, сухо, и на работу она ходит в рыжем мамином жакете и парусиновых тапочках. Не ходит, а бежит, счастливая оттого, что если придет письмо от Ленечки, она увидит его первой. Почтальона, как другим, ей не нужно ждать.

И десятого апреля письмо пришло. Для порядка она поставила на него штамп, но прочитала лишь вечером, влетев к себе в комнату, — ведь это только ее Ленечка и больше ничей! Почерк у Лени — красивый, ровный, как у отличника. Писал он очень грамотно и фразы строил правильно — не так, как говорил, иногда немножко смешно, по-деревенски. Но главное — он нашел именно те слова, которых она ждала: «Ниночка моя, я все время думаю о тебе. Война скоро закончится, я вернусь, и мы не расстанемся больше никогда…» — ну и еще, конечно же, такие, понятные только им двоим, от которых к щекам прилила кровь.

Перечитав письмо дважды, она убрала его в деревянную шкатулку и спрятала ее в шкаф. Укладываясь спать, не выдержала и принялась перечитывать снова. Так, наверное, и заснула бы вместе с листком клетчатой бумаги из школьной тетрадки, если бы не длинный-предлинный, тревожный звонок в дверь.

Усталая, измученная, ввалилась Поля и, не снимая черного плюшевого жакета и теплого платка, упала в коридоре на сундук и завыла:

— Васька-то наш, хучь и живой, уж три операци перенес! Осколков из него видимо-невидимо вытащил врач замечательный Петр Исакыч. Дай бог ему здоровья! А ногу все ж Ваське отрезали. Хорошо до лодыжки тольки. — Тощая, зареванная, Поля утерлась подолом выцветшей, грязной юбки и громко высморкалась. — Ну, а ты-то как тут живешь?