Пикник на Аппалачской тропе

Правда, утром многое образовалось. Например, оказалось, что во всех туалетах Америки вода всегда стоит так высоко, туалет исправный. Оказалось, что и окна исправны. Просто они не знали еще, что обычно окна в Америке открываются не так, как у нас, а вверх-вниз, как в железнодорожных вагонах. Оказалось также, что днем по улице можно безопасно гулять. И отец Толика начал постепенно поправляться от тяжелейшей депрессии, которая у него началась, когда они уехали из СССР, а потом вместо Израиля решили ехать в Америку. В СССР он был известным хирургом (всегда компания почитателей и потенциальных клиентов). А тут стал постепенно «входить в дело», начал помогать кому-то, кто держит на паях железный неотапливаемый сарай, в котором можно хранить рухлядь и продавать ее. Ведь когда американец переезжает, он не перевозит много вещей. Бо

льшую часть он продает на гараж-сейле или через перекупщиков. Но чтобы успевать скупать такие вещи вовремя, надо хорошо знать язык и быть молодым и здоровым. Поэтому отец Толика и его хозяин могли только собирать у перекупщика уже самую-самую рухлядь. Но все же это приносило ему какое-то удовлетворение и деньги. Ведь все шло кешем, поэтому отец Толика получал от государства «пособие по бедности и невозможности работать в связи со старостью», а выручку прятал в карман, уклоняясь от налогов. «Все так делают». В их среде часто и не знают, что существует другая Америка, которая живет законами и которую они начали обкрадывать сразу же, как приехали. Но как бы то ни было — отец Толика успокоился, хотя и изменился. Если два года назад он был отцом большого семейства, гордостью жены, хозяином, то сейчас он — чудаковатый старик, от которого хотят одного: чтобы он был хотя бы чем-то занят. К тому же он, как и многие старые люди, оказался неспособен к языку и до сих пор из английского понимает чуть-чуть и совсем не умеет говорить. Другое дело — его жена. В период депрессии мужа она была молодцом, а потом вспомнила свой, институтский еще, английский и завела себе приятельницу такого же возраста, с которой можно вести светские беседы. Но если в Москве она была уважаемой женой блестящего хирурга — театры, концерты, разговоры об искусстве и всегда где-то в подкорке сознания чувство того, что ты и твоя семья принадлежит к элите, — то здесь она тяжелее всего переживает то, что ее муж просто старьевщик самого низкого разряда, стоящий целый день на ветру у открытых ворот железного гаража, полного поломанных стульев, старых безделушек, наивно-беспомощных атрибутов былого домашнего уюта. Пусть у него появились деньги, и они даже съездили в этом году на две недели в Европу — она не может гордиться своим мужем, и это ее угнетает. Да и светская компания ее не та. Если раньше это были действительно разговоры о книгах и театре, то сейчас хорошо уже, когда твой собеседник хотя бы знает имена некоторых писателей, которых знаешь ты. Ну а театр? Пока не до него. Сходить в театр на Бродвее не проблема, билеты обычно есть. Но стоит это очень дорого. Никто из них никогда еще не был там, в этих театрах. И вопрос, который нет-нет да возникает порой: «Непонятно только, зачем мы все это сделали?» — Толик объясняет проявлением стихийно-стадного чувства.

— Это как волна. Подхватила все и понесла. Хочешь не хочешь, а я лично не жалею. Я хочу быть богатым и независимым и буду им. Непонятно, что твой брат там делает, — наступает он вдруг на жену. — Подумаешь — физикой занимается. Приехал бы сюда — может, нашел бы работу. Но ведь на такси-то он смог бы работать. Почему не зовешь его, а сама переживаешь?

— Нет, Толик, я никогда не решусь на это. Никогда. А говорю ему лишь — я хотела бы видеть тебя рядом. Но он не будет счастлив, делая то, что делаешь ты. Зачем ему все это?..

Я, Питер и Анастасия не вмешиваемся в их разговор. Мы познакомились с этой парой совсем недавно. Дело было в прекрасный теплый солнечный день моего первого воскресенья в Нью-Йорке. Юная, яркая, с нарумяненными, как у всех женщин в Нью-Йорке, щеками, так что четко выделялись скулы, делая лицо как бы худым, с болезненной бледностью, черноволосая и черноглазая девушка и немолодой лысеющий мужчина с брюшком. Они сидели за одним с нами столиком у длинной садовой скамейки, которых много на длинном деревянном променаде-помосте, похожем на палубу. Настил его шел далеко — насколько хватал глаз — в обе стороны неширокого пляжа с грязным песком, а за ним было море. Это и был тот самый Брайтон-бич, о котором говорил Питер. И вот он привез-таки всю семью и меня тоже провести день на берегу океана в то место, которое он мне хотел показать. Наши возгласы: «Анастасия», «Игорь» и «Петя» (так я шутливо называл Питера), по-видимому, привлекли внимание той женщины. Она вежливо, с извинениями спросила, не имеем ли мы отношения к русским. Мы ответили, что у нас интернационал: аргентинец, американка и русский, — и так завязалась беседа, о которой я уже рассказал.