Пикник на Аппалачской тропе

Вот и тянутся старики эмигранты. Сидят на скамейках, режутся в домино. Мечтают о России, которую они оставили непонятно зачем. Вообще тема «непонятно, зачем приехали» здесь обычная. Когда мы уже погуляли по Океан парквей, пришла пора мне ехать домой, то есть в свою комнатку в обсерватории Ламонт. Маша с Толиком пошли меня проводить до метро. Мы опять попали на грязную улицу, полную собак и сидящих прямо на асфальте у углов домов стариков. В середине улицы, над проезжей частью, шла эстакада для поездов. Сначала мы поднимались по железной лестнице, типа тех, что сделаны у нас для переходов над железнодорожными путями. Потом попали в странную комнату, которая чем-то напомнила мне вдруг клетку зоопарка для больших зверей, хищников. Представьте большое с низким потолком помещение, стены которого обиты вертикальными деревянными планками, отполированными и ободранными о спины каких-то животных. Помещение было перегорожено решеткой из толстых вертикальных стальных прутьев, которая вполне годилась бы для клетки львов или тигров. С одной стороны «клетка» кончалась странными сооружениями: основой каждого из сооружений было толстейшее, вертикально поставленное бревно, вращающееся на вертикальных осях, как жернов, а в бревно воткнуты толстые и редкие ряды деревянных зубьев, тоже с ободранной краской. По высоте каждый ряд имел только четыре зуба. Когда бревно вращалось, то с одной стороны можно было стать между рядами зубьев и пройти через решетку. Зато с другой стороны пройти было нельзя: между зубьями подвижного бревна устрашающе торчали длинные, такие же толстые, но неподвижные зубья, загораживая дорогу. Где-то у оси вращающегося бревна имелся, по-видимому, храповик, поэтому бревно могло вращаться лишь в одну сторону. В помещении имелось несколько таких бревен-калиток. В середине помещения-клетки была еще одна маленькая клетка из таких же толстейших прутьев. В ней сидел человек и продавал билеты. Собственно, билетов не было, за 75 центов тебе давали бронзовый жетон под названием «токен» размером в двадцатикопеечную монету. Все совали токены в щели странного сооружения, упирались руками в деревянные зубья, бревно поворачивалось на четверть оборота, и человек проходил внутрь. Перрон напоминал перрон наших пригородных электричек: асфальтовый пол, легкий навес-крыша, несколько тяжелых садовых скамеек. Это метро работает круглые сутки, существует несколько десятков разных маршрутов, названных цифрами: 1, 2… до семи, и буквами: «А», «АА», «В», «С», «СС», «Д»… И кроме этого существует еще по крайней мере два десятка пересадок, так что без карты сабвея новичку ориентироваться трудно.

Но вот со страшным грохотом подошел поезд. Вагоны — светлые, почти блестящие. Поверхность их напоминала только что очищенную от краски или ржавчины, но еще не закрашенную, со следами царапин от наждака, железную или алюминиевую поверхность. Но несмотря на то что эта поверхность была еще свежая, светлая, она уже была вся покрыта надписями. Надписи были сделаны разным цветом. Одно было общее — толщина линий. Линии были толщиной сантиметров пять, с расплывчатыми краями, сделанные, по-видимому, из баллончиков, распыляющих краску под давлением. Эти разноцветные надписи были закрашены черной краской, а поверх снова кто-то что-то написал… Чувствуется, шла борьба между теми, кто писал, и железнодорожниками. И побеждали, пожалуй, не железнодорожники.

Вагон был полон, но не очень, и чувствовалось, что никто не подвинется, чтобы посадить еще одного. Я спросил об этом, и Маша с возмущением стала рассказывать о том, что в нью-йоркском метро не принято уступать место старикам или даже беременным женщинам. Однажды она даже сделала кому-то замечание, и весь вагон был против нее. И еще надо стараться не дотрагиваться ни до кого, даже в толкучке. Американцы не выносят этого.

— Нет-нет! Вы мне не мешаете. Я ведь не американка! — раздался вдруг рядом чисто московский женский голос, и средних лет невысокая женщина в дешевой синей нейлоновой спортивной курточке, что стояла к нам спиной, вдруг повернулась и посмотрела на нас с усталой улыбкой. Мы разговорились и узнали еще одну невеселую эмигрантскую историю.

Они жили сначала в городке Вулрич севернее Бостона. Но работы не было. Трудности, стрессы. Семья распалась. И вот она с сыном переехала в Бруклин. Старый приятель по Менделеевке — она закончила Химико-технологический институт в Москве — пригласил ее помогать ему в химических исследованиях в небольшой фирме.

— Сейчас мы с ним вдвоем тянем всю работу, а платят немного. И вообще непонятно, зачем мы все сюда приехали. Стали приобретать продукты без очереди, а потеряли жизнь. Да, да, жизнь… Так думают девяносто процентов тех, кто приехал, хотя и не говорят об этом! — горячилась женщина в мальчишеской курточке.

Чувствовалось, что ее разговор не понравился Маше и Толику.

— Ну почему же, конечно, есть трудности, но нельзя же так! — начала было Маша мягко, но я видел, что щеки ее пылали не только от румян.

Я навострил уши, но тут произошло неожиданное: