Пикник на обочине

Дождь хлынул внезапно, разом, как будто в небе­сах опрокинули чан с водой. Мостовая сделалась скользкой, машину заносило на поворотах. Нунан за­пустил дворники и снизил скорость. Итак, рапорт получен, думал он. Сейчас нас будут хвалить. Что ж, я — за. Я люблю, когда меня хвалят. Особенно когда хвалит сам господин Лемхен, через силу. Странное дело, почему это нам нравится, когда нас хвалят? Де­нег от этого не прибавится. Славы? Какая у нас мо­жет быть слава? «Он прославился: теперь о нем знали трое». Ну, скажем, четверо, если считать Бейлиса. За­бавное существо человек!.. Похоже, мы любим по­хвалу как таковую. Как детишки — мороженое. И очень глупо. Как я могу подняться в собственных глазах? Что я — сам себя не знаю? Старого толстого Ричарда Г. Нунана? А кстати, что такое это «Г»? Вот тебе и на! И спросить не у кого... Не у господина же Лемхена спрашивать... А, вспомнил! Герберт. Ричард Гер­берт Нунан. Ну и льет!

Он вывернул на Центральный проспект и вдруг по­думал: до чего сильно вырос городишко за последние годы! Экие небоскребы отгрохали... Вот еще один строят. Это что же у нас будет? А, луна-комплекс — лучшие в мире джазы, и варьете, и прочее — все для нашего доблестного гарнизона и для наших храбрых туристов, особенно пожилых, и для благород­ных рыцарей науки... А окраины пустеют.

Да, хотел бы я знать, чем все это кончится. Между прочим, десять лет назад я совершенно точно знал, чем это все должно кончиться. Непреодолимые кор­доны. Пояс пустоты шириной в пятьдесят километров. Ученые и солдаты, больше никого. Страшная язва на теле планеты заблокирована намертво... И ведь надо же, вроде бы и все так считали, не только я. Какие произносились речи, какие вносились законопроекты!.. А теперь вот уже даже и не вспомнишь, каким обра­зом эта всеобщая стальная решимость расплылась вдруг киселем. «С одной стороны — нельзя не при­знать, а с другой стороны — нельзя не согласиться». А началось это, кажется, когда сталкеры вынесли из Зоны первые «этаки». Батарейки... Да, кажется, с это­го и началось. Особенно когда открылось, что они размножаются. Язва оказалась не такой уж и язвой, и даже не язвой вовсе, а вроде бы сокровищницей... А теперь уже никто и не знает, что это такое — язва ли, сокровищница, адский соблазн, шкатулка Пандоры, черт, дьявол... Пользуются помаленьку. Двадцать лет пыхтят, миллиарды ухлопали, а организованного грабежа наладить так и не смогли. Каждый делает свой маленький бизнес, а ученые лбы с важным видом вещают: с одной стороны — нельзя не признать, а с другой стороны — нельзя не согласиться, поскольку объект такой-то, будучи облучен рентгеном под углом восемнадцать градусов, испускает квазитепловые электроны под углом двадцать два градуса... К дьяволу! Все равно до самого конца мне не дожить...

Машина катилась мимо особняка Стервятника Барбриджа. Во всех окнах по случаю проливного дождя горел свет — видно было, как в окнах второго этажа, в комнатах красотки Дины, движутся танцующие пары. Не то спозаранку начали, не то со вчерашнего никак кончить не могут. Мода такая пошла по городу — сутками напролет. Крепких мы вырастили молод­цов, выносливых и упорных в своих намерениях...

Нунан остановил машину перед невзрачным зда­нием с неприметной вывеской — «Юридическая кон­тора Корш, Корш и Саймак». Он вынул и спрятал в карман «этак», снова натянул на голову плащ, под­хватил шляпу и опрометью бросился в парадное — мимо швейцара, углубленного в газету, по лестнице, покрытой потертым ковром, застучал каблуками по темному коридору второго этажа, пропитанному спе­цифическим запахом, природу которого он в свое время напрасно тщился выяснить, распахнул дверь в конце коридора и вошел в приемную. На месте се­кретарши сидел незнакомый, очень смуглый молодой человек. Он был без пиджака, рукава сорочки засу­чены. Он копался в потрохах какого-то сложного элек­тронного устройства, установленного на столике вме­сто пишущей машинки. Ричард Нунан повесил плащ и шляпу на гвоздик, обеими руками пригладил остат­ки волос за ушами и вопросительно взглянул на моло­дого человека. Тот кивнул. Тогда Нунан открыл дверь в кабинет.

Господин Лемхен грузно поднялся ему навстречу из большого кожаного кресла, стоявшего у завешен­ного портьерой окна. Прямоугольное генеральское лицо его собралось в складки, означающие не то при­ветливую улыбку, не то скорбь по поводу дурной по­годы, а может быть, с трудом обуздываемое желание чихнуть.

— Ну вот и вы, — медлительно проговорил он. — Входите, располагайтесь.

Нунан поискал взглядом, где бы расположиться, и не обнаружил ничего, кроме жесткого стула с прямой спинкой, упрятанного за стол. Тогда он присел на край стола. Веселое настроение его начало почему-то улетучиваться — он и сам не понимал еще, почему. Вдруг ему стало ясно, что хвалить его не будут. Ско­рее наоборот. День гнева, философически подумал он и приготовился к худшему.

— Закуривайте, — предложил господин Лемхен, снова опускаясь в кресло.

— Спасибо, не курю.