Опережающая события записка губернатору надежды и планы Николая Матвеевича не смешала. Около шести часов вечера из Астрахани пришел лаконичный ответ. В телеграфной ленте значилось:
– Изволите ужин в кабинет, ваше превосходительство? – Аккуратный с начальством Гришечкин прогнул по-кошачьи спину.
– К черту, время не ждет.
– Но… Николай Матвеевич! – Секретарь, как гимназист, смущенно зарделся щеками. – Вы не обедали, отказались от полдника…
– Ты, любезный, право, как повар, мыслишь порциями? Пора бы, братец, переходить на другие масштабы… А то как-то скучно и мелко. Забыл, где служишь? Впрочем, понимаю, и траве надобно пробиваться.
Гришечкин с готовностью прыснул в кулак шутке его превосходительства, но тот в ответ неодобрительно покачал головой.
– Неправильно понимаешь услышанное. Не смейся, не дослушав анекдота… вдруг он не смешной?
Глава 4
Оба опытные, тертые сыскари, Голядкин и Марков встретились по-деловому, серьезно, умно и сразу перешли к делу.
– Значит, начальство не верило? Говорило – дохлое дело? Знакомо, до боли знакомо, Николай Матвеевич. Ничего, оживим. Хоть и рискованно… Зачем мы тогда вообще есть «санитары» общества? – улыбнулся Марков, пододвигая изящную чашку саратовского коллеги к пыхтевшему самовару. – Я сегодня весь день зонтик протаскал – все тучи разогнал, и вот награда – ваш приезд. Здорово вы там в Саратове зажигаете, оперативно. Угощайтесь, гость дорогой, кушайте. Мед, печенье, орешками позаймитесь, словом, чувствуйте себя как дома, но, – Марков с озорной шаловливостью подмигнул Голядкину, – не забывайте, что в застенке… у жандарма.
Посмеялись. Николай Матвеевич после долгого изнурительного пути в Астрахань сейчас отдыхал душой и телом. Хлопотун Марков без всяких «яких» затащил его в загодя натопленную баню, исхлестал березовым веником, заставил «наухаться» на липовом полке, где раскаленный воздух обжигал уши и легкие, потом выгнал охолонуться на прудок, что был в трех шагах устроен у бани, и теперь потчевал коллегу у себя дома. После жирной свинины с хреном и гречневой каши горячий чаек с малиновым листом был лучшим избавлением от всяких желудочных «колик и пучений».
Радушный хозяин положительно нравился Голядкину, нравилось и то, что оба они категорично отказались от водки и от вина, покуда не было решено дело. И вот сейчас, сидя по-холостяцки, «без хомутов» в одном исподнем, томно потея у самовара, они неторопливо посвящали друг друга в тонкости своего следствия, делились соображеньями, опытом. И все-таки на душе гостя скребли кошки:
– Ой, Юрий Владимирович, за все низкий поклон, но не теряем ли мы золотое время?
– Вы точно рветесь в завтра, друг мой. Не боитесь сгореть на службе?
Марков хитро посмотрел на схваченное беспокойством лицо Голядкина и, расколов бронзовыми щипчиками очередной грецкий орех, успокоил:
– Никак нет, дорогой Николай Матвеевич. Тревога мне ваша, конечно, понятна. Из рук взяли, в руки передали эстафету… С архисерьезным поручением… понимаю-с, вот бог, понимаю-с. Так и вы поймите: в надежные руки передали… «Верить и служить надо разумом, а жить душой» – как говорил мой отец. Спешу заверить – у Маркова все под контролем.
– Вы говорите, это дело рук Ферта?
– И его гололягой лоретки, о которой вы делали нам запрос. Позвольте угостить вас французским табаком.
– Благодарю. Но откуда такая уверенность? Вы столь беспечны, ровно и проблемы нет.
– Спокоен, – отхлебывая чаю, поправил Юрий Владимирович. – Так вас устроит более?
– «Ферт»… Хм… – Голядкин неопределенно пожал плечами и от спички прикурил марсельскую папиросу. – Кличка – это пустой звук…