Пиксельный

Голос кажется знакомым, правда из-за некачественной телефонной связи, создается некий фильтр, который убирает уникальные нотки в голосе, тона и оттенки.

– Блин, не издевайтесь, кто это?

– Ууу… Это я блин, Рома. Просыпайся давай.

– Ого. Ты в городе?

– Ага. Сегодня все собираются на сходку.

– На какую сходку. Кто, все?

Я еще не отошел ото сна, но даже будь трижды awakened, ни за что бы не вспомнил, кто и куда собирается.

– Кто, кто…

– На какую сходку? Ты о чем?

– Пипец… Ты вообще бываешь в курсе чего-нибудь? С нашего класса сегодня все собираются. В восемь, в клубе. Все давно знают, один ты как всегда…

– Что, прям все-все? И чего так поздно-то?

– Ни че не поздно. Ну а придут, может и не все, но большинство точно. Ты вот не пересекаешься ни с кем в сетках, а так давно бы знал. Народ готовился, искали всех.

– А в каком клубе будет?

– Ну, решили как в прошлый раз, во «Флакс» завалиться.

– Блин…

– Чего?

– Может в другое место, а?

– Да ты чего, все уже решили.

– Ладно.

– Ну, давай. Я тебе еще вечерком позвоню. Не проспи, как обычно.

– Хорошо. Пока.

Как обычно.

На часах половина двенадцатого. Из-за постоянных недосыпов я не чувствую себя отдохнувшим, даже если встаю столь поздно. А впрочем, во сколько я вчера лег?

Я нехотя встаю с постели, плетусь в ванну, еще достаточно сонный, чтобы соображать. В гостиной кидаю взгляд на кучу развороченных приставок.

Под дождем из желтых стрел, прорывающихся сквозь плотные шторы, мне представляется куча красиво слепленной пластмассы; глянцевые экземпляры, вопреки слою пыли, переливаются тусклыми отражениями этого мира.

Ничего кроме пластмассы. Раньше, поглядывая на эти устройства, представлялась железная начинка. В голове возникали тактовые частоты микрочипов, установленных на материнских платах, бойко работающие приводы, считывающие информацию с диска при помощи лазеров и прочие тонкости работы веющих нагретым воздухом коробок.

А сейчас, когда словно поверженные валяются на полу, кучей ненужного хлама, и покрывшиеся тоненьким слоем пыли, они не кажутся чем-то наполненными. Просто куски пластмассы, которые лепят для детей в огромных количествах. Они точно водяные пистолеты, которыми я забавлялся, будучи ребенком, не обремененным школой. Пластмасса наполняется водой, когда нужна для утехи; или вовсе заряжена пустотой.

В ванне я принимаю душ, вспоминая все произошедшее после инцидента с Леной.

Суматоха, истерики, мое состояние, похожее на психически больного. Но психически больной признали Лену и поместили в дурку, с согласия больной на всю голову мамаши.

Я долго отговаривал, переубеждал, чтобы она отказалась от этого глупейшего, наихудшего решения. Объяснял – нужно принимать меры иного рода, ведь лечить там не будут, только мучить препаратами, подавлять волю. Елена, Васильевна, будучи не обремененная муками раздумий, воспротивилась, строя из себя заботливую мать с ярко выраженным волевым характером, четко решила: «Там ее вылечат!». Естественно, дама осведомлена широчайшим спектром лечения в подобного рода учреждениях, и сомневаться в решении было свойственно только дураку вроде меня.

В ярости от ситуации, буквально освирепев, я выдал почтенной даме не совсем приятные эпитеты, обозначив ее советской работницей, со сгустком кала в голове, вместо положенного мозга.

Потом, конечно же, пришлось извиняться, чтобы та позволила отправиться на свидание в больницу. Как-никак, я спас ее дочь, и вспомнив об этом, Soviet Worker дала слабину: благородное сердце дрогнуло, она сжалилась.

От материальной помощи Елена Васильевна отказалась. Даже не разрешила возить на такси, когда той было необходимо навещать дочку, или возникала потребность в передаче продуктов, одежды и прочего. Soviet Worker посчитала это зазорным – ездить со мной в такси: «Ладно бы хоть своя машина была, да ты видать и ее пропил, педофил ненормальный!» – аргументировала она.

К слову, машину хапнули в тот же день, когда Лена устроила представление на крыше. Я настолько торопился, что оставил ключи в замке зажигания, чем дал повод нечестным гражданам воспользоваться ситуацией.

Лену в больнице я видел пару минут – в комнате для свиданий, в тот самый раз, когда Елена Васильевна разрешила навестить ее вместе. Эти две минуты Лена просидела в молчании, уставившись в стену. Потом Васильевна меня прогнала, посчитав, что Лена молчит исключительно по моей вине. Но все было наоборот: Лена хотела говорить, но не могла и пискнуть при матери.

За те две минуты я пытался хорошенько рассмотреть ее, потому что знал: следующая встреча наступит нескоро. Выглядела она, если сказать «по-новому», то не сказать ничего. Никакой косметики, пирсинг волшебным образом исчез, будто в инвентаре кто-то на него кликнул. Признаться, не представляю, как это сделали. Зато аргументировали весьма просто – чтобы не могла заколоть себя; все из-за суицидальных наклонностей, которые как клеймо теперь будут преследовать ее.