Пионеры — герои

Вот уже два года, как её родители силились хоть что-то узнать о судьбе семьи Пинкензонов, эвакуированных из Бельцов в Усть-Лабинскую.

Переспрашивать учительницу она не решилась.

Внимательно прислушиваясь к тексту, Рузя записывала слово в слово. Но когда она услышала: «В последний раз Мусик взмахнул смычком. Раздался выстрел. Маленький окровавленный скрипач упал», — ручка выскользнула из её рук, и она громко заплакала.

— Что с тобой, Рузя? — спросила учительница. — Успокойся, нельзя же так…

Сдерживая рыдания, девочка произнесла:

— Муся Пинкензон — мой брат, двоюродный…

Поражённые семиклассники в едином порыве поднялись со своих мест, учительница растерянно оглянулась:

— Садитесь, ребята, садитесь. Рузя сейчас успокоится…

Но семиклассники продолжали стоять. Мальчишки и девчонки молчаливо чтили память своего отважного сверстника.

С тех пор прошло много лет.

Никто не может точно указать, где был похоронен скрипач и его скрипка, хотя на месте расстрела и стоит многометровый обелиск.

Но прислушайтесь к посвисту ветра в степи у станицы Усть-Лабинской, к неумолкаемому шуму волн реки Кубани, к шелесту полновесных колосьев, и вы услышите мелодию «Интернационала».

Это звучит в наших сердцах мелодия бесстрашной скрипки двенадцатилетнего музыканта из молдавского города Бельцы — Мусика Пинкензона.

Он не закрыл грудью амбразуру дзота.

Не бросился со связкой гранат под гусеницы вражеского танка.

У него в руках была скрипка, и она поразила врага в самое сердце мелодией «Интернационала».

Смертью смерть поправ, маленький герой проявил великую силу духа.

Именно поэтому его имя стало символом бесстрашия для маленьких граждан нашей страны.

О нём помнят в Сороках и Бельцах, в Челябинской музыкальной школе-интернате, откуда идут письма к врачу Гендлеру, в станицу Усть-Лабинскую, где пионерская дружина школы № 1 носит имя Мусика Пинкензона.

Подвиг маленького скрипача вдохновил скульптора А. Лебедева.

В пятидесятых годах в Краснодарском историко-краеведческом музее экспонировалась его скульптура. Мусик, умирающий Мусик, прижимает к сердцу расстрелянную скрипку.

НИНА КУКОВЕРОВА

Раевский Борис Маркович

В короткой ветхой шубейке и платке, повязанном глухо, по-деревенски, с залатанной холщовой торбой через плечо, в сумерки возвратилась Нина в занесенную снегом лесную землянку.

В торбе стукались друг о друга, словно камни, черствые куски хлеба, несколько промерзших картофелин, две ссохшиеся свеклы.

Много бездомных голодных мальчишек и девчонок бродили в те тяжелые времена по большакам и проселкам из деревни в деревню, стучали в хмурые, темные окна изб, выпрашивая горсточку пшена, корку хлеба.

И Нина, чтобы не привлекать внимания немцев и полицаев, делала как все.

В партизанской землянке ее встретила подруга Катя:

— Ну как?

— Потом, — устало пробормотала Нина.

В землянке было тепло; иззябшую, голодную Нину сразу разморило. Очень хотелось есть, но еще больше спать. Трое суток скиталась по дорогам.

— Потом, — повторила Нина, легла на широкую скамью возле стены, с головой накрылась шубейкой и сразу заснула, словно провалилась куда-то глубоко-глубоко.

Вот Нина видит маленькую деревушку. Колодец с длинным, воткнутым в небо шестом-журавлем посреди тихой улицы. Нина сразу узнаёт — это же Нечеперть!

Мать всегда на лето вывозила сюда из Ленинграда всех троих детей: Нину и ее младших братишку и сестренку. Пусть досыта надышатся медвяным деревенским воздухом, поваляются на травке, вволю попьют теплого парного молока.

И вдруг — война…

И сейчас, во сне, Нина видит: деревня словно замерла, притаилась. Вот в сумерки приходит бабка Ульяна. Шамкая и крестясь, тревожно шепчет: немцы уже где-то рядом. Уже занята станция Шапки. Внучка уже видела серо-зеленые шинели в соседнем селе.

Нина беспокойно ворочается в землянке на скамье.

Шум, треск… Цепочка немецких мотоциклистов ворвалась в деревню. С грохотом промчались машины мимо молчащих, словно вымерших изб. Сквозь щель в задернутом окошке Нина видела: возле школы немцы остановились, посовещались. Один из них вошел в пустую школу, вскоре вернулся, и все, стрекоча моторами, поднимая пыль, понеслись дальше.

В деревне мотоциклисты не задержались. Толкнулись в несколько изб, подстрелили двух суматошных куриц и, оставив после себя едкую струю бензиновой гари, умчались так же внезапно, как и появились.

А когда стемнело, в избу, где жила Нина, осторожно постучали.

Вошли трое. Во сне Нина и сейчас видит их. Первый — высокий, под самый потолок, в сапогах и выгоревшем пиджачке. Пиджак был ему маловат: казалось, наклонись — треснет в плечах. И руки с большими, широкими, как лопаты, ладонями, далеко вылезали из рукавов.

Двое других были пониже и помоложе. Они не прошли в избу, а остановились у двери, привалившись к косяку.

Первый — его звали Тимофей — обвел Александру Степановну и детей изучающим, внимательным взглядом и негромко, властно, так, словно он здесь был хозяином, а не пришельцем, спросил:

— Куковеровы? Ленинградцы?

Александра Степановна — мать Нины — торопливо объяснила: муж на фронте, а они вот — застряли в деревне.