Пётр и Павел. 1957 год

Когда Алексей Иванович с сыном вернулся из храма на Дмитровский, было не очень поздно, всего половина десятого. Отец вышел на кухню, чтобы поставить чайник и решить, что можно приготовить на ужин на скорую руку, а Серёжка забрался с ногами на тахту, и, свернувшись калачиком, затих в каком-то тупом оцепенении. Он вспоминал подробности прошедшего дня, и очень удивлялся своему безсердечию: он не плакал, не сокрушался, и сколько ни старался возбудить в себе хоть какое-то горькое чувство ничего у него не получалось. Одним словом, ощущения жуткой утраты у него не было. Всё внутри оледенело, и бедняга понятия не имел, как растопить этот лёд. Ну, не мог он реально представить, что мамы больше нет… И уже никогда не будет… В коридоре послышались шаги отца, и парнишка счёл за благо притвориться спящим. Алексей Иванович заглянул в комнату, чтобы спросить сына, будет ли он есть макароны с сыром, а тот сладко посапывал и по-детски причмокивал во сне. Богомолов прикрыл Серёжку пледом, погасил свет и вернулся на кухню, по дороге решив, что с макаронами нынче затеваться не стоит, а сам он может спокойно обойтись стаканом горячего чая.

Перед тем, как придти домой, они зашли на Центральный телеграф, и там Алексей Иванович, наконец-то, получил долгожданную весточку, но не от племянника, на что рассчитывал, а от Галины из Дальних Ключей. Ему захотелось тут же, не отходя от окошка "Выдача корреспонденции до востребования", прочитать письмо, но при сыне стало вдруг как-то неловко, и он отложил чтение письма "на потом". И вот теперь, когда сын заснул, а вокруг не было ни души, он вскрыл конверт.

"Дорогой Алексей Иванович! – писала Галина. – В первых строках своего письма передаю вам горячие приветы от всех односельчан, а особливо от Егора Крутова, от Анисьи, от Иосифа Соломоновича, от Никитки Новикова и, не удивляйтесь, от Герасима Тимофеевича. Бывший наш председатель чуть не в ногах у меня валялся, умолял простить его за подлости и наушничество. Он-таки добрался до Ближних Ключей и успел шепнуть Щуплому, что у тебя в дому прячется убивец, карточку которого нам у храма всенародно показывал рыжий с бобриком. На счастье, у Василь Игнатьича был запой. Слушать Герасима он не стал, а налил ему стакан самогону. Пьянствовали они всю ночь, а под утро Щуплый лёг спать и уже не проснулся. Помер. Фельдшер сказывал, будто от "какой-то горячки", но мы-то знаем, что от запою. Домой Герасим вернулся хуже собаки побитой, заперся у себя в избе и глаз на люди не кажет. Совесть совсем заела.

А у Никитки радость огромная. Настёна жива и домой вернулась. Все эти дни она в Петровском монастыре пробыла, а это, вы знаете, сорок вёрст от нас, а может, и того больше. Как попала туда, помнит плохо, но что рассказывает, очень на сказку похоже. Говорит, будто пришла утром на реку за водой, а на душе так смутно, грудь теснит, и такая тяжесть на сердце давит, что и вынести её не представляется никакой возможности. И решила она утопиться, чтобы тяжесть эту на дне речки оставить. Сняла телогрейку, сапоги, чтобы легче топиться было, и вдруг слышит за собой: "Не делай этого". Обернулась, а на взгорышке человек виднеется, очень на монаха похожий. Только одёжа у него вся белая. "Как это не делай?! – восстала Настёна. – Сил никаких нет народу в глаза глядеть. Опозорил меня родный сын перед всем миром!" А человек этот на своём стоит: "Не делай, – говорит. – Грех это!" Руку протянул и поманил за собой. И Настёна, будто, пошла. Про ватник и сапоги совсем забыла. А утренник морозный был, лужицы на земле ледком оделись. А ей всё нипочём! Идёт, будто, и ног под собой не чует. И даже не идёт, а как бы летит. И с каждым шагом всё легче, всё просторней на душе у неё становилось. И хочет она в лицо своему провожатому заглянуть, а не может. Во-первых, темно ещё, а потом – капюшон всю наружность скрывает. Долго ли коротко, но пришли они в церковь. А там! Свечи горят, монахи поют! Красотища неизъяснимая! Белый человек пропал, будто и не был вовсе, а вокруг неё чернецы, и глаза у всех добрые, ласковые. Три дня провела она у них в посте и молитвах, а на четвёртый дали ей одёжу тёплую, просвиру на дорогу и на рейсовый автобус посадили, так что вернулась Настёна домой самым обычным образом. Билет, само собой, ей монахи купили. У Настёны ведь ни копеечки не было. Многие у нас отказывались ей верить, но откуда просвирка взялась и пальто драповое, почти новое, мужское только. Никитка весь прыгает от радости и говорит, что это Сам Господь от погибели матушку его спас и в монастырь привёл. Тут с ним уже никто не спорит. Боятся.

А наказ ваш, Алексей Иванович, я исполнила. Всю церковную утварь и иконы, которые унести можно было, мы из храма вынесли и по домам попрятали, чтобы нехристи не смогли испоганить их. Любимую икону вашу "Умиление" я к себе взяла. Думаю, вы возражать не стали бы.