Пир бессмертных. Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Возмездие. Том 2

— Когда-нибудь будет странно вспомнить наши встречи за едой, — проговорила Анна Михайловна, когда мы остались одни. — Я старалась не слушать и не видеть Гальку. Но как же быть, если у нас есть уши и глаза, которые слышат и видят помимо нашей воли? Галька — это лагерь. Из него не выскользнешь вон по желанию…

— И все-таки теперь он потерял над нами былую силу. Нам стало легче. Разве сегодняшний завтрак это то же, что вы чувствовали в распреде, ползая у ног Рачковой с половой тряпкой? Ведь появились минуты, когда мы забываем лагерь. И это — главное! Теперь о делах наших. Сегодня я по дороге с развода зашел на кухню к добрейшей Марье Ивановне, но она поджала губы, отвернулась и через плечо отрезала: «Пышек не будет». И стала молча крошить турнепс. Что бы это означало?

Анна Михайловна покачала головой.

— Вы напрасно считаете ее добрейшей. Она расчетливая женщина. И все.

Мы стали пить горячую воду, чуть-чуть макая языки в торбочки с сахарным песком.

— На что же она рассчитывает?

— На вас. Странно, что вы это не понимаете.

— Гм…

— Вот вам и гм! Вчера вечером она меня отозвала в сторону и спросила: «Скажите прямо, вы намереваетесь жить с Бы-

стролетовым?» Я смутилась, ответила, что не думала об этом. «А не думали, — ответила она, — так не мешайте другим. Не путайтесь в ногах. Вас я кормить пышками не намерена».

Мы помолчали.

— Теперь я понимаю. Вчера вечером, очевидно, до разговора с вами, она зашла сюда и попросила осмотреть ее. Говорит: «Возьмите дверь на крючок!» Я стал искать стетоскоп на столе. Оборачиваюсь — она бтоит голая. Спрашиваю: «На что вы жалуетесь?» Она удивленно посмотрела на меня, пожала плечами и отвечает: «Ни на что». Стало очень неловко. Она оделась и ушла. Я не знал, что означал этот приход.

— Смотрины. Она показала товар лицом. Ну, и каково ваше впечатление?

Я засмеялся.

— Мне жаль пышек!

3

После завтрака мы расходимся по рабочим точкам: Анна Михайловна, как работяга III группы работает мойщицей в баню, где она, а я спешу в свой барак — у нас сегодня банный день.

В бараке необычное оживление: Буся-Казак, Петька и дядя Вася одеты в телогрейки и шапки, больные выстроены в ряды и разбирают дополнительную одежду из кучи актированного тряпья у выхода. Тут же заготовлена пустая параша, сквозь ушки которой уже просунута палка. У Буси через плечо сумка скорой помощи с красным крестом, Петька держит на плече свернутые носилки.

— Доктор, а где мы будем обедать?

— Хлеб брать с собой можно?

— Дмитрий Александрович, спрячьте себе мой крестик!

Я быстро отвечаю на все вопросы, потом несколько раз громко хлопаю в ладоши.

— Тише! Тише! Все приготовились? Вперед!

Двери распахиваются настежь, навстречу клубам морозного пара наголову разбитая жизнью армия смертников выступает в поход. У больных теплых вещей нет, поэтому с первых холодных дней они не выходят гулять. Теперь, выйдя на крыльцо, все жмурятся и с удивлением смотрят на светлое небо. Но задние напирают, и лохматый Змей Горыныч медленно выползает вон и, извиваясь по дорожке, начинает ползти к бане.

Кто посильнее, идет сам, растопырив руки для равновесия и раскачивая свисающие с плеч лохмотья. Более слабые идут взявшись под руки по три, совсем слабых ведут за талию мои помощники и я сам.

Голова лохматого змея уже вползла в дверь бани, а тело еще вьется по дорожке из дверей барака. Наконец, показываются дневальные с парашей и Буся с сумкой скорой помощи. Он подбирает двух упавших, отводит их в баню и потом вместе с Петькой бежит назад в барак. У крыльца уже стоят широкие розвальни, в которые запряжена полудохлая и полуслепая кляча по имени Чемберлен. Теперь она пушится от белой изморози и уныло дрожит рядом со своим поводырем, кривым казахом Алтынбаем. Начинается вынос и укладка не ходячих: их кладут на слой грязных рогож и потом прикрывают рогожками сверху. Потом кляча начинает дергать возок вперед и кое-как дотягивает до крыльца бани.

Ну, все доставлены. Сто человек по счету. В предбаннике — невообразимая давка и крик. Кто-то упал и не может встать, в одном углу уже вспыхнула драка, один маленький поносник не успел добежать до параши и одноглазая чувашка Васена, старшая уборщица, уже ладонями сгребла жижу с пола и в наказание измазала ею лицо провинившегося. Тот покорно стоит, моргает и плачет. Зрители довольны: это — лагерный спектакль. Раздевшиеся нанизывают свою одежду на тяжелые железные кольца и партиями сдают их прожарщику, татуированному татарину Мухамедзянову, для обработки жаром в дезинсекционной камере. Постепенно делается просторнее — часть больных выведена в моечную комнату. Тогда начинается стрижка. Молодая эстонка Луиза, выдающая себя за супругу таллинского буржуазного министра, садится на скамью у замерзшего окна и открывает прием. Вокруг нее — голая толпа, все спешат поскорее отделаться от неизбежного мученья. Луиза хватает очередную жертву за член и начинает тупой щербатой бритвой скоблить лобок и мошонку.

— Не крути так, Луиза! — стонет больной. — Оторвешь!