Писатель Сталин. Язык, приемы, сюжеты

Между прочим, у Иоанна Златоуста евреи ведут себя по сегодняшним меркам несколько непривычно: они актерствуют, любят плясать на городских площадях, а также «драться из‐за плясунов, резаться из‐за наездников». И вообще, «между театром и синагогою нет никакого различия <…> А лучше сказать, синагога есть только непотребный дом и театр»[470]. В свете этих театрально-цирковых пристрастий станут понятнее насмешки Сталина над позерствующим Троцким, которого он, как когда-то меньшевиков, обзывает «фарисеем», а с другой стороны — «комедиантом», «актером», цирковым «чемпионом с фальшивыми мускулами», «опереточным Клемансо».

Неразумие и маловерие оппозиции

Подобно меньшевикам, Троцкому и прочим оппозиционерам соприродны неразумие, узко ветхозаветная приверженность мертвым буквам, а не творческому духу марксизма: в скудоумном буквоедстве и состоит «зиновьевская манера цитирования Маркса»; совсем на талмудический манер Зиновьев «отрывает отдельные положения и формулы Маркса и Энгельса от их живой связи с действительностью, превращает их в обветшалые [ср. ветхозаветные

] догмы». Напомню: «Мы освободились от него [закона], чтобы нам служить (Богу) в обновлении духа, а не по ветхой букве» (Рим. 7: 6).

Все же позиция Сталина отнюдь не исчерпывается здесь иррационально-фидеистским аспектом: веру он увязывает с разумом — т. е. с адекватным пониманием сакральных текстов, к которому решительно не способны партийные иудеи. Согласно Павлу, сама приверженность Ветхому Завету обусловлена умственным младенчеством и школярством: «Закон был для нас детоводителем ко Христу, дабы оправдаться нам верою» (Гал. 3: 24). В таком наивном школярстве Сталин, соответственно, уличает оппозиционеров. В его докладе об оппозиции на VII пленуме ИККИ есть даже целый раздел, озаглавленный «Зиновьев в роли школьника, цитирующего Маркса, Энгельса, Ленина». Правда, как мы вскоре увидим, согласно Сталину, эта роковая инфантильность сочетается с противоположным признаком оппозиционеров — их ветхозаветной старческой дряхлостью; столь полярное сочетание также было достоянием христианской, и прежде всего святоотеческой, антииудейской полемики.

Помимо того, законники-оппозиционеры лишены благодатной веры — той самой веры, новозаветный пафос которой пронизывает ленинизм, все большевистское движение и теперь узурпируется Сталиным. В антисемитской ауре столь же традиционное для всей большевистской риторики обвинение в неверии, ранее использовавшееся против меньшевиков, снова получает очень специфический привкус. Именно в Послании к евреям, которое традиционно приписывалось Павлу, содержится знаменитый Гимн вере (со слов «Праведный верою жив будет, а если кто поколеблется, не благоволит к тому душа Моя»), составляющий обширную и важнейшую часть текста (10: 38–12: 2). Ибо решающим пороком евреев с точки зрения всей христианской традиции почиталось их неверие, выразившееся в неприятии Христа: «Неужели ты дерзаешь не верить после столь разительных доказательств силы Христовой, после пророчеств <…> Почему же, скажут, они [иудеи] не веруют, имея у себя эти книги? Потому же, почему они не веровали, видя чудеса Его. Но это вина не того, кому не веруют, а тех, которые среди мира ничего не видят <…> Не уверовали иудеи, уверовали язычники»[471]

. На вере основан, естественно, и второй элемент павловской триады, воспроизведенной в Катехизисе Филарета, по которому обучался Сталин, — надежда.

Бундовцы порицались большевиками за национальную обособленность — зато в 1920‐е годы «новую оппозицию» и «троцкистско-зиновьевский блок» стали, наоборот, винить в совершенно избыточном — антиленинском и антипатриотическом — интернационализме (который в глазах Сталина обусловлен, конечно, беспочвенностью, географическим рассеянием еврейства): «По Ленину, революция черпает свои силы прежде всего среди рабочих и крестьян самой России. У Троцкого же получается, что необходимые силы можно черпать лишь „на арене мировой революции пролетариата“». Словом, левая оппозиция все свои надежды возлагает на заграницу, вместо того чтобы уверовать в строительство социализма в одной — своей собственной — стране. Неверие, в свою очередь, ведет к безнадежности, иначе говоря, к смертному греху уныния, отчаяния и малодушия. Получается катехизис наизнанку: