Письма и дневники

Прежде театр был плох, так как он не сыгрался, так как он не создал себе школы, актеров, а был хороший автор, да еще русский, да еще близкий нам по духу (хотя бы вроде Чехова). Когда же театр и его актеры выросли, он стал неинтересен. Почему? Да нет авторов, а автор не последнее лицо в театре.

[«НАИВНОСТЬ БЕЗ ИСКУССТВА»]

Коля³⁵⁶ играет в «Месяце в деревне» так очаровательно, с таким непониманием страха перед публикой, ответственности, трудности искусства. Он приносит на сцену столько наивной и непосредственной радости, что мне стыдно оставаться на сцене. Хочется уйти и не сметь браться за актерское дело.

Что это – искусство, которое непременно должно быть наивным? Это только наивность без искусства.

Скоро наступят и для Коли тяжелые дни страха, сомнения, сознания, разочарования, отчаяния в искусстве. Тогда он поймет все и познает все тернии – точно завянет. Станет бояться публики и ответственности, потеряет радость.

Тогда наступит работа.

Когда он опытом постигнет трудности и поборет их: трудом, все страшное потеряет страшность, и он вновь вернется к наивности с убеленными временем волосами, тогда к нему вернется прежняя радость.

Это искусство и это наивность.

Каждый большой художник должен пройти этим тяжелым путем кольцо эволюции. Кто на всю жизнь остался наивным, не постигнув страшного и тяжелого в искусстве, тот либо глуп для понимания искусства, либо мелок для углубления в него. Это – не художник.

Искусство не может состоять из одних радостей, которые называются этим именем только потому, что есть и горести в нашем искусстве.

«МЕСЯЦ В ДЕРЕВНЕ». КРАТКАЯ ИСТОРИЯ ПОСТАНОВКИ. НА ПАМЯТЬ ДЛЯ СПРАВОК И НАЗИДАНИЯ

22 августа 1909 года вернулась из Крыма Книппер. […] Мы налегли на работу после летнего отдыха и к 15 сентября запарились. Со свежими силами Книппер была мягка, податлива и не капризна. Самолюбие и упрямство позволяли ей, однако, снисходить к моей новой системе переживания, кругов, приспособлений и проч. И несмотря на такое сравнительно холодное отношение к моему методу – она быстро двигалась вперед и забывала свою ужасную сентиментальность и театр[альность]. Ее рыхлая воля подтягивалась. Бывали часто случаи, когда она начинала, особенно по утрам, репетировать вяло, устало, уверяя, что ничего не выйдет, но незаметно увлекалась и доходила до большой для нее простоты и даже до фиксирования внутреннего рисунка.

Все другие работали хорошо. Москвин работал со мной, как с учеником, и я в пример другим старался быть особенно кротким и поддерживать престиж режиссера³⁵⁷. В этой работе для меня, да и для других, открылось очень много неожиданности в смысле набитых актерских штампов, которые мы из себя вытравляли, и в смысле действительности новой системы.

Через пять-шесть репетиций зашел Немирович и похвалил только меня. Я пока играл от себя лично, без всякой характерности и чувствовал себя хорошо, пока мы читали за столом. Все шло так бойко и хорошо, что 16 сентября 1909 мы уже показывали за столом Немировичу первые три акта. Он остался очень доволен даже и Книппер, которая при нем играла еще хуже, чем в другие, более счастливые разы, так как от конфуза не могла уйти от некоторой трафаретности.

Нас похвалили – мы рады и успокоились, дав два дня отдыха.

После перерыва мы стали вводить замечания Немировича. Относительно главного его замечания я сказал ему свое мнение. Добыть тургеневскую дымку от Кореневой трудно, но возможно, а от Книппер – совсем невозможно.

Мы, однако, стали пробовать.

Тут явился Стахович со своими светскими требованиями и так хорошо показал мне и другим некоторые тона, что мы отвлеклись в сторону от Тургенева за ним, забыв, что Стахович хоть и очарователен, но по глубине – не Тургенев. Я стал искать образ, вернее, копировать Стаховича и перестал жить ролью. Долго, с месяц, путался в этих противоречиях между Тургеневым и Стаховичем, не понимая, в чем дело. Роль шла все хуже и хуже, особенно когда от стола перешли к движениям и планировке.

Книппер и даже Коренева пришли после перерыва уже с самомнением. Кротость исчезла, [ее] заменили каприз и самомнение. Как я и ожидал, обе оказались очень тупы в вопросах тонкости тургеневской души. Вместо дымки появились сентиментальность, театральность, неискренность и грубое прямолинейное непонимание психологии человека.

Болеславский и Дмитревская от неопытности, Званцев от бездарности и Грибунин от лени, апатии и рыхлости остановились на месте³⁵⁸.

Стало трудно работать. Стали нервничать, сердиться, пикироваться, упрямиться и даже изводить режиссера. С 18 сентября по конец октября все шло хуже и хуже – тем более что с началом сезона стали вводить старые пьесы, отвлекали от работы и долго не давали сцены, а когда дали, декорации оказались не доделанными. Без готовых декораций я не хотел идти на сцену.

С переходом на сцену пошли не репетиции, а ад.