Письма из одиночества

Главным врагом государства головастики считали щуку, которая жила в Тихом океане, о ее империалистических зверствах ходили легенды, но вживую это чудовище никто не видел, многие из головастиков, получив визу, отваживались на это путешествие во вражеский тыл, в страну зла, но либо они не возвращались вовсе, либо цепенели от бестолковой свободы, на собственной шкуре ощущая, что демократия способна сожрать заживо, что свобода – это не для головастиков. Поэтому самых безголовых и свободолюбивых из них ее лишали.

Головастики очень любили пиво, телевизор, Интернет, а после – друг друга, любили головой, больше любить было нечем, многие впоследствии образовывали пары, удачными считались комбинированные браки по любви и по расчету. Самые одинокие из них, которых никто не любил и которым, вследствие, нечем было заняться, занимались дружбой, если и дружить было не с кем, дружили с головой. За всеми этими занятиями они беспрестанно ломали голову над задачей: работать поменьше, а зарабатывать побольше. И от этого она у них беспощадно болела, ломки доходили до переломов, попавшим в больницу оказывали скорую помощь головорезы, оперативно удаляя навязчивые идеи. Самой популярной и дорогостоящей операцией была пересадка мозга. Мозги считались ценным органом тела, они медленно, но уплывали в западные болота, к Тихому океану, там, где их можно было продать дороже. Наиболее отчаявшиеся, те, кто уже не мог себя взять в руки, за отсутствием последних, кончали жизнь самоубийством, хотя и это было сложно (ни повеситься, ни утонуть), каждый выстрел для головастика был контрольным. Ничто так не выносит мозг, как контрольный выстрел.

Однако некоторым из них все же удавалось решить головоломку и, приподнявшись, они становились лягушками, избранными, у них отрастали лапки, которыми они могли брать власть в свои руки, брать взятки, писать новые законы, чтобы держать в узде головастиков. И самое главное, у них была своя денежная единица – гига: гига-зарплаты, гига-пенсии, гига-премии.

Политическая власть страны была убога, возможно оттого, что у Бога ее было слишком. В стране вечного болота существовало четыре конкурирующие партии: демократы-силовики, радикалы-романтики, либералы-прагматики, коммунисты-красноперы; между ними не было особой борьбы за власть, так как она передавалась по наследству или по рекомендации. Каждая партия отстаивала свои мелкособственнические интересы. Может, не все, но многие из головастиков мечтали о такой жизни или, по крайней мере, желали ее своим детям и внукам, они, инвалиды инфляции, спотыкающиеся об инсульты и инфаркты, жаловались на растущие цены на продукты, на газ, на воду, на электричество. Но то ли из лени, то ли из недостатка времени не митинговали, тихо возмущались всей поверхностью болота, выставляя в Интернете бледные писюльки революционного характера, как будто революция страдала хроническим триппером, не могла ни начаться, ни кончить, и, погрязнув в трясине вечного рабства и алчности, все же лелеяли мечту стать лягушками или уехать в другое болото, более демократическое.

А лягушки, в свою очередь, мечтали стать жабами, кастой неприкасаемых жаб, заседающей в отдельном пруду и решающей судьбу государства великого, в лапках которых было сосредоточено все народное богатство с его бесполезными для всех остальных ископаемыми.

В болото опять пришла весна, и, купаясь в теплой жиже солнца, я подумал: «Как хорошо быть головастиком! Я дожил здесь до пенсии, увидел своих внуков, которые, я уверен, будут лягушками, а если повезет – и жабами… Дожил до пенсии и умер».

8 час(ть)

Страх накатывает, стены сжимаются сплошной черной водой, остатки воздуха, я приклеен ко дну этой лужи, но умирать не хочется. Как ужасна надежда своей легкостью поведения, эта женщина, от которой зависело все, она все время худела, но самое обидное было то, что на нее тоже тратился воздух, она тоже хотела дышать. Сколько молитв, сколько безответных посланий – кто бы ответил, я бы завязал переписку. Ищу во тьме возражения своему спасению, точно я уже не верю в его возможность. Недоверие к себе – вот что пугало, его все больше, а здесь и так места мало. Моя воля, как отравленная рыба, барахталась на поверхности веры, не имея возможности ухватиться плавниками за нечто более ощутимое, чем вода ее рассуждений. Но я не был настолько верен бесчеловечности, чтобы получать удовольствие от страданий, иначе мне было бы легче без воздуха, без воды, без света спать здесь, умирать, наслаждаясь. Я даже соглашусь, что смерть совершенна, но совершенно не хочу умирать, дайте мне умереть посредственно, лет через пятьдесят, в своем болоте, в своей постели, пусть от болезни, во сне; почему именно сегодня, здесь так неудобно лежать, так неудобно умирать в двадцать?!