Письма, телеграммы, надписи 1907-1926

Получил Ваше письмо, Борис Андреевич, очень рад познакомиться с Вами, но — зачем же Вы, сударь, пишете: «Не сердитесь, что до сей поры не представился Вам»? Ведь я — не квартальный надзиратель и вообще не «начальство», а такой же русский литератор, как Вы. Затем я — читатель, сорок четыре года с неиссякаемой жадностью читаю русскую литературу, влюблен в нее, напряженно слежу за ее чудеснейшим ростом и уверен, что за 100 лет ни одна страна Европы не дала такого обилия и разнообразия талантов, как это удалось сделать фантастической нашей стране. Познакомился с Вашей книгой «Крушение респ[ублики] Итль», книга показала мне Вас человеком одаренным, остроумным и своеобразным, — последнее качество для меня особенно ценно. Обрадовался, захотелось узнать: кто Вы? Вы это. почувствовали и написали мне хорошее, дружеское письмо; хорошее, за исключением цитированной выше фразы, кая — извините — совершенно неуместна.

Рекомендуетесь «болезненно самолюбивым». Так ли? По письму — этого не чувствуется. Но, если так — смотрите, это может весьма помешать Вам как художнику. Самолюбие — худший вид зависимости, а всякая зависимость для художника — цепь, Вы, наверное, знаете это.

На отсутствие критики жалуются все мои друзья-литераторы, но я к этим жалобам пребываю жестоко равнодушен, ибо за 34 года моей работы ни малой помощи от критики не имел. И хвалили, и ругали меня одинаково бестолково. Уверен, что самую обидную и поучительную статью о Горьком написал бы я сам, это подсказывает мне мой опыт читателя.

Верно, что критики у нас — нет. Но — не менее верно и то, что никогда и не было у нас критики, полезной художнику. Лично я думаю, что таковой может явиться лишь самокритика. И не думаю, чтоб Белинский, Добролюбов и другие помогли росту словесного искусства. Они были существенно полезны тем, что учили русского читателя понимать смысл читаемого, но — скажите-ко, чем обязаны критике Пушкин, Гоголь, Тургенев, Толстой, Лесков и т. д.? Ведь роль критика сводится к тому, что он или негодует на Вас за то, что Вы пишете не по его катехизису, или снисходительно похваливает за то, что Вы канон его признаете. Вот и всё. Всем «молодым» я упрямо советую: критикуйте сами себя, лучших критиков вам не найти. Учитесь у мастеров, у Толстых, Флоберов и т. д., и безжалостно терзайте себя.

Спросите-ко себя, Б. А., зачем Вам нужно знать мнения о Вас Лежнева, Фатова, Лелевича и прочих? Знать Вам надобно Ваше отношение к Вашей работе. Воспитайте в себе самом беспощадного критика, и он не даст Вам утратить Ваше своеобразие, только он поможет Вам развить Ваше дарование до возможного предела.

Советы эти — извините мне. Поверьте: советует не «учитель» и даже не «старый литератор», а — «читатель-друг». Именно — друг-читатель и — только.

Книг Ваших — не получил еще. Жду.

О Баршеве писал какой-то «вельможе», просил, чтоб не задерживали его — Баршева — книгу.

Будьте здоровы. Если напишете мне — в свободный час — о литераторах, о их тревогах, надеждах, работах — буду очень благодарен.

Жму руку.

А. Пешков

12.VII.26.

Sorrento.

830

А. С. МАКАРЕНКО

12 июля. 1926, Сорренто.

Балуете Вы меня, Антон Семенович, похвалами Вашими. Ведь я знаю, что для колонии я не делаю ничего, что хоть немного облегчило бы жизнь и работу колонистов. Не делаю, да и не могу ничего делать. Вот разве посылать Вам для библиотеки колонии книги, переводы с иностранных языков, прочитанные мною? Книг таких набралось бы не мало. Хотите? Буду посылать.

Очень волнуют меня милые письма колонистов, с такой радостью читаю я эти каракули, написанные трудовыми руками. Пожалуйста — прочитайте им мой ответ.

Вас я крепко обнимаю, удивительный Вы человечище и как раз из таких, в каких Русь нуждается. Хоть Вы похвал и не любите, но — это от всей души и — между нами.

Будьте здоровы, дорогой дружище.

А. Пешков

12.VII.26.

Sorrento.

P. S. А что, как живет та диконькая девица, о которой Вы мне писали? Помните — недоверчивая, все молчала? Напишите о ней.

А. П.

831

Я. С. ГАНЕЦКОМУ

Июль, после 20, 1926, Сорренто.

Совершенно ошеломлен кончиной Феликса Эдмундовича. Впервые я его видел в 9—10 годах, и уже тогда сразу же он вызвал у меня незабываемое впечатление душевной чистоты и твердости. В 18–21 годах я узнал его довольно близко, несколько раз беседовал с ним на очень щекотливую тему, часто обременял различными хлопотами; благодаря его душевной чуткости и справедливости было сделано много хорошего. Он заставил меня и любить и уважать его. И мне так понятно трагическое письмо Екат[ерины] Павловны, которая пишет мне о нем: «Нет больше прекрасного человека, бесконечно дорогого каждому, кто знал его».

Очень тревожно мне за всех вас, дорогие товарищи. Живя здесь, лучше понимаешь то, что вы делаете, и глубже ценишь каждого из вас. На душе — беспокойно и тяжело…

Нет, как неожиданна и несвоевременна и бессмысленна смерть Феликса Эдмундовича! Чорт знает что!

832

В. В. ИВАНОВУ