Письма. Том III (1936)

Вернусь я к очень показательному сообщению Эрнста Форману о том, что дом идет к банкротству благодаря тому, что Вы мешаете сдаче квартир. Конечно, смысл и форма этого дурацкого сообщения как бы вне всяких серьезных обсуждений, но есть и другая сторона медали. Помнится, что еще до ресивера Х[орш] говорил о том, как выгодно было бы банкротство, чтобы покончить разные обязательства. Весьма возможно, что такая же вредительская идея по отношению и к бондхолдерам, и к учреждениям опять обуяла Х[орша] и, может быть, он нашел в этом достойных соучастников вроде некоторых адвокатов. На месте Плаута следует принять к особому соображению этот престранный разговор Эрнста с Форманом. На мрачных путях Х[орша] не исключено, что он сознательно ведет дом к банкротству, а для прикрытия своих темных замыслов пользуется Вашими именами, надеясь, что этим путем он введет в заблуждение общественное мнение. Конечно, говорить о том, что Вы мешаете сдаче квартир, это нелепо во всех отношениях, но, зная, к каким мрачным нелепостям и всяким ложным показаниям трио уже прибегало, можно вполне допустить, что они думают о слепоте всего мира, который не заметит их махинаций. Во всяком случае, обратите сугубое внимание на внешне нелепое, но весьма показательное сообщение Эрнста Форману. Кто знает, может быть, трио всячески оттягивает судоговорение, чтобы за это переходное время тайно успеть в чем-либо в отношении банкротства дома. Казалось бы, и Фрида должна узнать об этом показательном разговоре Эрнста с Форманом. Ведь именно ей полезно знать всякие, хотя бы косвенные шевеления, затрагивающие интересы бондхолдеров. Мы все всегда настолько болели об интересах бондхолдеров и всегда надеялись, что в конечном итоге они не должны пострадать, что даже малейшие намеки на нечто, им угрожающее, уже должны насторожить наше общее внимание. Мы всегда удивлялись тому, что такая личность, как Кавенау, могла оказаться управляющим домом. Неспособность его всегда была ясна, ибо даже и первоначально при сдаче квартир был ценен вовсе не Кавенау, а Вернер. Весьма вероятно, что Кавенау очень удобен для всяких лжесвидетельств кому-то, но неспособность его как администратора очевидна. Такие типы могут и сознательно, и бессознательно вполне способствовать всякому банкротству. Во всяком случае, в поражающем своей нелепостью разговоре Эрнста звучит нечто скрытое. Для благомыслящих людей сообщение о том, что Вы мешаете сдаче квартир, просто безумно и нелепо. Но среди мрачных махинаций всякий даже нелепейший намек обращает на себя внимание. Ведь когда черная предательница заявила перед моим отъездом, что она не будет работать с Вами, то тогда это звучало тоже нелепо, а теперь Вы видите, во что претворились ее злобные словоизвержения. Характерно сообщаемое Вами о ее разговоре с Зигрист — и этот вариант не нужно забыть, так же как и сообщенное Вами со слов миссис Стэк о текущих счетах в Вашингтоне. Во всяком случае, каждый здравомыслящий человек понял бы, что и в интересах культурного дела, и в интересах бондхолдеров нельзя производить те отвратительные отталкивающие действия, которыми трио наполнило всю атмосферу учреждений. Даже если бы два шерхолдера из семи были обособленного или даже враждебного образа мысли, то ради интересов самого дела они не позволили бы себе ставить свои личные эгоистические чувства превыше всего. В каждом общественном деле, в каждом комитете бывают лица, не согласные с мнением большинства коллегии. Лично мне пришлось семнадцать лет сидеть физически рядом с человеком, враждебно настроенным, но ни он, ни я в интересах общего образовательного дела не допускали, чтобы наши личные чувства превысили бы общественную пользу[304]

. Но в эпизоде с трио мы видим как раз обратное. Они готовы разрушить все культурные дела, они готовы смутить все общественное мнение и обмануть правительственные круги, лишь бы удовлетворить своему эгоизму. Все их действия настолько антикультурны и антиобщественны, что остается лишь видеть в них грубейшее самоуправство и завладение чужой собственностью, что вполне предусмотрено гражданским и уголовным законодательством. Но ужасно подумать, что после четырнадцати лет приобщения ко всяким культурным источникам можно все же остаться на дикой ступени вредительства и бесчеловечности — оба эти темные свойства так ясно выражены в действиях трио за последний год. А сколько же лет это ядовитое блюдо уже готовилось на чьей-то кухне. Остается удивляться и тем людям, которые более чем легкомысленно готовы слушать любые вредительские бредни. Значит, для таких людей безразлично, сказал ли бы нечто в былое время Толстой или исправник его уезда. Для человеческого достоинства весьма печально представить себе, что всякое злошептание настолько легче может проникать в сердце, нежели соображение справедливое и обоснованное. Воображаю, как ярки будут записи Франсис об этой истории. Когда-то историк культуры будет ценить эти материалы как самые необыкновеннейшие свидетельства достоверности. Ведь не для себя и не для современников пишет Фр[ансис] эту историю — эти скрижали именно для будущего, когда в полной справедливости отберутся лики и светлые и темные.