Письмо из Солигалича в Оксфорд

Ну почему насовсем… Тут все, и командированные, и которые в гости. Недавно мои знакомые ездили по приглашению, так они трое суток жили здесь прямо у подъезда в своей машине. И ели, и спали тут, и оправлялись, прошу прощения… Ребеночек у них. А у кого нет машины, тем беда — не выстоишь! Отлучаться — ни-ни, быстро из списков вычеркнут.

— Кто все это устроил, вы знаете?

Англичане, кто же еще… Нашим властям теперь до лампочки: пожалуйста, езжай куда хочешь, если ты, конечно, не засекреченный. Были бы деньги. Боитесь, наверное, что скоро мы все переедем к вам жить, а?..

— Куда-то едем… Как во сне! — пробормотал я. — Мог ли я вообразить, что когда-нибудь буду ехать с вами по Москве?

— Вы покупали в Англии много чаю. Но я видела в ваших магазинах хороший чай, нет?

Не такой хороший. И он стоит раза в три дороже, чем в Англии…

— Это и есть рынок. Нужно больше торговцев, тогда цены станут падать.

— …а зарплаты здесь раз в двадцать меньше ваших. Ну как вам Москва? Что вы про все это думаете?

— У вас стало больше машин.

— Слишком много! — вставил словоохотливый водитель, нервничая в очередной пробке.

— Скажите, почему нельзя убрать грязь? Почему каждый из вас не возьмет в руки метлу и не приберет свою улицу, свой подъезд? Чего вы ждете? Я ни разу не смогла воспользоваться в Москве общественным туалетом. Это ужасно!

— Простите, — сказал я. — Наверное, я начал не с тех вопросов. Просто растерялся, я ведь безумно рад вас видеть.

— Россия едва ли дождется новой помощи от Запада. Вместо того чтобы запасаться на зиму мукой и картофелем, вы услаждаете себя иностранными напитками и шоколадом. Нам говорят, что у вас голод; я никакого голода не вижу. Вы просто не умеете жить по средствам.

— Вы упрекаете меня?..

— Нет, конечно. Простите. Я говорю обо всех.

Обо всех? — не выдержал я. — Посмотрите в окно. Смотрите, смотрите на них! Вам кажется, они заелись?

И кто, по-вашему, в этом виноват? Да почему вы думаете, что после всего этого вам должно быть хорошо?

После чего этого? — невольно вскрикнул я. — Вы рассуждаете, как профессор Смолянский, увезенный отсюда ребенком еще в гражданскую войну. Эмигрантам кажется, что вся Россия должна теперь думать только об искуплении вековой вины перед ними, ни о чем более. А мы здесь уже устали от их страданий, точно так же как Запад устал от наших. Что нам до чьих-то старых обид, при нынешних-то наших делах! И какое отношение к этому имею я, все они? Ведь я никого не убивал и не грабил. Ни я, ни мой отец, ни дедушка. Нас всю жизнь только давили: вначале царские опричники, затем большевистские, теперь какие-то другие. За что же вы так безвинных-то?

Если вы терпели, значит, виноваты. И потом, это неизбежно. Старое должно уйти, иначе не будет нового. Говорят, советские привычки трудно поддаются ломке, нет?

— О, это уже напоминает мне слова маркиза де Кюстина: Здесь все нужно разрушить и заново создать народ… Не бойтесь, коммунисты в старых мундирах уже не вернутся. Но это не спасает от худшего. Вы сами, помню, где-то писали: государство, которое не защищает своих подданных, не может ждать от них лояльности…

Не знаю, какое помрачение на меня нашло, и это в самые-то первые минуты долгожданной встречи! К тому же во многом, чуть ли не наполовину, был с вами согласен. И о Смолянском рассуждал про себя иначе: для них, несчастных стариков, гласность на родине только началась, они рады возможности вспоминать и рассказывать, а мы их уже не слышим… Меня задела, должно быть, однозначность ваших суждений, даже кровожадность какая-то. Это было новым, в Англии ничего такого я от вас не слышал.

— Боже, о чем мы говорим!..

— Вы правы, в конце концов, это глупо.

Вы тогда замкнулись и надолго перестали со мной разговаривать. Мы были рядом на заднем сиденье; вы откинулись к открытому окну и зажмурились, подставляя лицо ветру…

Дорога, к счастью, оказалась длинной; спустя время мы разговаривали так, будто ничего не случилось. Вы старались, чтобы было так. И лишь однажды снова взорвалось — но тут уж не знаю, чему это и приписать… Дело в том, что вы обмолвились о смерти вашей мамы.

Я не поверил своим ушам. Я обмер и долго не мог собраться, чтобы вымолвить приличествующие случаю слова соболезнования. Она стояла перед моими глазами такая, какой я покинул ее в тот дождливый день на автобусной остановке в Кембридже: растерянная, смущенная моим нежданным порывом благодарности, с блуждающей на губах детской улыбкой… Мне казалось невозможным, чтобы что-то могло отнять такую крепкую жизнь, и где — в надежной Англии!

Если бы я сумел рассказать вам, — начал я чужим, булькающим голосом, как много ваша мама для меня…

Да что вы все мне сочувствуете! — вдруг визгливо перебили вы. — Какое вам всем дело до моей матери! Я прихожу в совершенно незнакомый дом, и мне тут же начинают сочувствовать — все, кто и в глаза ее не видел! Вы правда так сильно любите чужих матерей?