Питер. Специальное издание

Только Иван начал дремать, дверь открылась. На пороге стоял человек – кастрат, мысленно поправился Иван, словно это отменяло человеческую природу пришедшего. У него были тонкие черты лица, очень гладкая бледная кожа. Глаза ярко-зеленые. «Не знал, что так бывает, – подумал Иван. – Настолько зеленый цвет».

– Иван Горелов, – обратился кастрат к нему. Диггер вздрогнул от звука его голоса – высокого, хрупкого, какого-то отстраненного.

– Да, это я.

– Меня зовут Марио Ланца, – сказал кастрат. – Я должен поговорить с вами…

– О чем? – Иван встал, расправил плечи.

– О вашем отце, Иван Сергеевич. О вашем настоящем отце.

Они поднялись на платформу. «Праздник у них тут, что ли?» – удивился Иван. Кастраты суетились, бегали. Крик стоял, как на «Садовой-Сенной», а там народу раз в десять больше, чем здесь.

Нет, все-таки в них много бабского.

Они прошли в служебное помещение у торца платформы, стены были выкрашены в пастельный спокойный цвет, все чисто и аккуратно.

– Я должен кое-что у вас узнать, – сказал Ланца.

Иван поднял брови. На следователя Ланца походил меньше всего.

– Именно вы?

– У меня уникальная память, – сказал Ланца. – Возможно, вы слышали, что некоторые люди помнят свое рождение. Писатель Лев Толстой, если вам это имя что-то говорит, помнил до мелочей, как его маленького крестили… Я же помню все. От и до. Свойство моей памяти. Вы не способны что-то запомнить, я не способен забыть даже самые жуткие подробности. Я – простите за высокий штиль – ходячая память моего поколения… К тому же, – он усмехнулся, – какое совпадение: кастрированная. Что, по мнению наших предков, является доказательством моей беспристрастности.

– Вы беспристрастны? – спросил Иван.

Ланца усмехнулся.

– Думаю, нет. До Катастрофы высказывалась теория, что работа человеческой памяти напрямую связана с эмоциями. Чувство, впечатление – необходимый ингредиент для запоминания. Лично я вполне эмоционален. К счастью для вас.

Иван хмыкнул. Это еще надо посмотреть, к счастью или к несчастью.

– Поэтому вы со мной и говорите?

– Совет попросил меня определить, те ли вы, за кого себя выдаете…

– Почему вас?

– Во-первых, потому, что у меня уникальная память.

– А во-вторых?

Ланца улыбнулся тонкими губами.

– Во-вторых, я лично встречался с Саддамом Великим.

Иван вздернул брови.

– И что из того? Причем тут Саддам?

Молчание.

Иван слышал, как в углу жужжит муха, садится и вновь взлетает со стены комнаты.

– Мы подозреваем, что один из вас – сын Саддама.

Молчание. Иван посмотрел влево, вправо. Нет, он в комнате был один. Кроме Ланцы. И мухи.

– То есть я?

– Очень возможно.

Иван попытался справится со свалившейся на него известностью. Голова кружилась. Правда, скорее, от голода.

– И что дальше? Меня… кастрируют?

Марио Ланца улыбнулся.

– А вы этого хотите?

Ивана передернуло.

– Да как-то не очень, знаете, – сказал он. – Ты не обижайся, Марио, но мне мужчиной быть гораздо привычней. Но вы же, наверное, хотите ему отомстить?

– Саддаму Кровавому? – Тонкие брови Ланцы изогнулись. – Отомстить? Кажется, вы не понимаете, Иван. – Кастрат смотрел на диггера с улыбкой. – Мы ему наоборот, очень обязаны.

Иван поскреб ногтями небритый подбородок.

– Вы серьезно?

– Абсолютно.

Раздался звон колокола – резкий, но мелодичный. Марио встрепенулся.

– Пойдемте, праздник сейчас начнется.

* * *

Необычайно широкоплечий, огромный кастрат с ладонями, как совковые лопаты, вышел в женском платье на середину платформы и запел удивительно женственным голосом. Голос переливался, вибрировал. Нота тянулась. Когда же у него дыхание кончится? Иван уже перестал удивляться.

– Ария из оперы «То́ска» Пуччини, – пояснил Ланца шепотом.

– Что тоска, это точно сказано, – пробормотал Убер и зевнул в очередной раз. Иван начал опасаться, что скинхед в конце концов свернет себе челюсть. Ланца спрятал улыбку.

Праздник продолжался.

От переливов высоких голосов – таких высоких, что даже слов нельзя было разобрать, а если можно – то слова были явно не русские, Иван устал в первые пятнадцать минут. И целый час уже держался на силе воле. «Блять! Видимо, нужно быть очень большим фанатом оперного пения, чтобы жить здесь». Станция Ангелов – ладно, пусть так. Но лучше бы эти ангелы молчали. Или хотя бы пели что-нибудь более понятное.

Старейшины кастратов выступали в финале. Но наконец даже эта пытка подошла к концу.

– Пойдемте, – шепнул Ланца, тронул Иван за плечо. Они встали и направились к столу старейшин.

– Иван Горелов, сын Саддама Великого, – представил его Марио Ланца.

Иван неловко кивнул.

– Здравствуйте.

Старейшин было пятеро. Правда, старыми они могли считаться разве что по отношению к Мише Кузнецову. Всем им было чуть больше двадцати. В центре сидел располневший кастрат, ярко накрашенный, с подведенными бровями, в свободном одеянии через одно плечо. По сравнению с подтянутым Ланцей он выглядел совсем обабившимся. Накрашенный тоже пел сегодня, но Иван, хоть убейте, не мог вспомнить, что именно.

– Вы похожи на своего отца, – сказал накрашенный.

«Да уж».

– Спасибо, – сказал Иван.