Леонард Коэн

Пламя

* * *

Предисловие

Перевод М. Немцова

В томике этом – последние поэтические произведения моего отца. Жаль, что он не увидел результата, – дело не в том, что в его руках эта книга стала бы лучше, воплощенней, щедрее и изящнее или точнее напоминала бы его самого и ту форму, какую он замыслил для этого подношения своим читателям, – а из-за того, что он оставался жить для того, чтобы ее сделать: в конце она была его единственной причиной дышать. В то трудное время, пока ее составлял, он рассылал электронные письма «не беспокоить» тем немногим из нас, кто регулярно к нему заглядывал. Он возобновил свою приверженность строгой практике медитации для того, чтобы сосредоточить ум вопреки острой боли множества компрессионных переломов и слабости его тела. Часто говорил мне, что во всех стратегиях искусства и житья, какие он применял в своей богатой и сложной жизни, жалел об одном: что не был крепче верен признанию того, что писать – единственное его утешение, его истиннейшая цель в жизни.

Прежде всего прочего отец мой был поэтом. Он относился к своему призванию, как сам записывает это в блокнотах, как к некоему «заданию Б-га». (Дефис здесь указывает на его почтение к божеству, его нежелание писать божественное имя даже по-английски – это старый еврейский обычай и еще одно свидетельство той верности, какую он примешивал к своей свободе.) «Религия, учителя, женщины, наркотики, дорога, слава, деньги… ничто не приносит мне такого кайфа и не предлагает такой передышки от мук, как чернение страниц, как письмо». Этот манифест утверждал еще и сожаленье: Леонард предлагал свою литературную жертву как объяснение тому, что, как ему казалось, было скверным отцовством, неудавшимися отношениями и небрежностью к финансам и здоровью. На память мне приходит одна из его менее известных песен (и одна из моих любимейших): «Я многое забросил – шел вдаль за красотой»[1]. Но, видимо, не слишком далеко: по его мнению, забросил он недостаточно. И он знал: эта книга должна была стать его последним даром.

В детстве, если я просил у папы денег на сласти из лавки на углу, он частенько советовал мне пошарить по карманам его спортивного пиджака, не завалялись ли в нем купюры или мелочь. Забравшись туда, я неизменно находил какой-нибудь блокнот. Когда, повзрослев, спрашивал, нет ли у него зажигалки или спичек, я выдвигал ящики стола и обнаруживал там тетрадки и записные книжки. Однажды я поинтересовался, нет ли у него текилы, и меня отправили к холодильнику, где я нашел обындевевший забытый блокнот. И впрямь – если кто-то знал моего отца, знал он (среди множества другого чудесного) человека с бумагами, тетрадками и коктейльными салфетками – все исписаны его узнаваемым почерком, – разбросанными (опрятно) повсюду. Они возникали из гостиничных тумбочек или из магазинчиков, где всё по 99 центов; теми, что были позолочены, переплетены в кожу, причудливы или как-то иначе важно выглядели, не пользовались никогда. Отец мой предпочитал сосуды поскромнее. К началу 1990-х годов целые складские шкафчики уже были наполнены коробками с его блокнотами – и в блокнотах этих содержалась целая жизнь, посвященная тому, что превыше прочего определяло этого человека. Писать было его причиной жить. То был огонь, который он поддерживал, самое значительное пламя, что он подкармливал. Оно так и не погасло.

Есть множество тем и слов, повторяющихся в произведениях моего отца: замерзший, сломанный, нагой, пламя и огонь. На задней стороне конверта первого альбома (эту фразу он вставил в более позднюю песню) – «шел по пятам огонь за Жанной д’Арк». «Кто у огня?» – как известно, спрашивал он в песне о судьбе, где изощренно использована еврейская молитва. «Зеленую тонкую свечку поднес я под ревность твою»[2]. Та свеча была лишь первой из множества растепленных. Во всех его произведениях есть огни и языки пламени, для творенья и разрушенья, для жара и света, для жажды и ее утоления. Он возжигал огни и прилежно их поддерживал. Он изучал и записывал их последствия. Его бодрила их опасность – он часто говорил о том, что в искусстве других недостаточно «опасности», и восхвалял «восторг мысли, что горит в огне».

Эта его увлеченность огнем длилась до самого конца. «Хочешь темнее – пламя убьем», – произносил он в своем последнем альбоме, прощальном. Умер он 7 ноября 2016 года. Теперь все ощущается темнее, но пламя не убито. Каждая страница, что он зачернил, – неугасающее свидетельство горящей души.

Эдам Коэн, февраль 2018 года

Заметка редакторов

Перевод М. Немцова