Пламя, или Посещение одиннадцатое

Приносил домой Вася, «поднадзорный», едва поспевая к девяти часам вечера, ежедневно по триста-четыреста рублей, вытаскивая горстями из карманов, швырял их, мятые трёшки, пятёрки и десятки, следуя к себе по коридору, на пол и ложился, пьяный, отдыхать. Машка, ругая показно «добытчика», заметала деньги шваброй в совок и вываливала их в мусорное ведро, совком их плотно уминая. Но ведро на помойку сразу не выносила. Деньги ночью из ведра куда-то пропадали. Понятно, думаю, куда: портвейн сменился на коньяк армянский, рекою литься начал тот. Иначе пахнуть стало в коридоре. Благородней.

Организовал Вася сотоварищи в городе подпольное производство туши для ресниц. Коробка фирменная, что-то написано на ней как будто по-арабски, может, и в самом деле по-арабски, я не арабист, и нарисована девица волоокая семитской внешности. А в коробке – двадцать ровненьких брусочков, завёрнутых аккуратно в синюю, красную, серебристую или золотистую фольгу, и каждый брусочек ценою в два рубля. Ходили коробейники в основном по женским общежитиям и техникумам, где преобладали девушки-студентки, «провинциалки-лимита́». Делали они, «производители», эту тушь, как после выяснилось, из гуталина, может, и не они делали, они только сбывали. А после, когда Васе отменили комендантский час и ему «безрадостно» стало «работать» в Ленинграде, поехал он в Витебск с Машкой и ещё одним приятелем, отбывавшим вместе с Васей последний срок в одной зоне и поселившемся после освобождения в нашей квартире, сыном какого-то академика то ли медицинских, то ли биологических наук, «до посадки Колей, после отсидки Клавой». А там попался Вася и «закрылся» на четыре года. Приятель его, Коля-Клава, – на два. Машку отпустили. А когда вернулся Вася, Машка уже пригрела другого горемыку, Гену, невзрачного мужичка из бывшей Васиной свиты, по фамилии Попов, по прозвищу Поп. Но и Васю выгонять не стала, сердобольная. Вася, с утра до вечера где-то прослонявшись, ночи на кухне коротал, накрывшись курткой, прямо на полу. Подушку Машка ему выделила. Жил так, не претендуя ни на что, ни на постель и ни на бывшую жену, пока не замёрз однажды у пивного бара «Золотое Руно» на Кировском проспекте. Лесенка там есть, вниз ведёт, к двери, вот там, на лесенке, выкинутый охранниками из бара, и кончился один из первых фарцовщиков Ленинграда. Мне его жалко.

Колю-Клаву зарезал кто-то в арке нашего двора. Кого мог так рассердить этот тюфак, ума не приложу. Но вот случилось.

А когда жив был Вася, заходил ко мне часто после комендантского часа, я говорил ему: «Садись», – он поправлял меня: «Не садись, а присаживайся, присяду», – пристраивался на моём единственном стуле и читал наизусть «Одиссею». Что «Одиссею» – это точно, и точно то, что наизусть. «Муза, скажи мне о том многоопытном муже, который, Странствуя долго со дня, как святой Илион им разрушен…»

Не только из «Одиссеи», и из Омара Хайяма. «Тайн вечных не поймём ни ты, ни я, Их знаков не прочтём ни ты, ни я».

Чьи-то ещё стихи, мне не известных авторов. Вполне возможно, что товарищей его по зоне. Всё о любви и о несчастной доле молодого заключённого.

Декламировал Вася – сначала с выражением, потом так себе – и засыпал. Голова его опускалась на грудь. Очки в толстой коричневой оправе сползали на самый конец носа. А из носа на свитер выползали две длинные зелёные змеи. Я их боялся.

Когда-то закончил Олег-Вася в Ленинграде кинотехникум. Работал короткое время на «Ленфильме». Хвастался: «Люсю Гурченко по попе хлопал». Поэтому, наверное, и трудовая жизнь его на «Ленфильме» скоро закончилась. Не надо было хлопать. Хотя не знаю. Скорей всего, Романтика его к иному призвала.

Раз-два в неделю, вне определённого, ради внезапности, графика, навещал Васю-Очкарика наш участковый, проверяя, не нарушает ли тот комендантский час, не дебоширит ли в квартире. Вася старался соблюдать режим – боялся «мусорков», те его «умело» били. Подвезут ночью к дому, напротив парадной избитого, но без синяков на лице оставят, пошевелиться тот не может. Не один раз заносил я его, «никакого», на себе к нам на этаж, дальше уж Машка над ним хлопотала. «За что били?» – спрашивал я его назавтра. «Да так, – отвечал Вася. – По пустяку. Про человечка спрашивают одного, а я, убей меня, не знаю, где он затаился». Ну, то есть Вася не «кололся». За что и били. Зубов у Васи давно не было. Вставлял в рот что-то, жевал чем-то, после опять куда-то это «что-то» прятал. Не золотое.