Пламя, или Посещение одиннадцатое

Наведывались к нему странные люди, напоминавшие мне героев Диккенса, собираясь на «сходки» и устраивая у нас на кухне шумные беседы. Были среди них и «инопланетяне». Конечно. Как без них? Когда я отсутствовал, заглядывали они мимоходом и в мою комнату, после чего бесследно и безвозвратно, как за «горизонтом событий», пропадали у меня книги, деньги, если я их беспечно оставлял на книжной полке, и что-нибудь из обуви или одежды, чем был богат. Я сообщал об этом Васе, Вася обещал разобраться и вернуть похищенное, но на его обещании всё и заканчивалось, без положительного для меня результата. И как бы, правда, он вернул из чёрной-то дыры? Или из лондонской трущобы?

Жалко, как память, бежевый плащ, который купили мне родители, когда я, демобилизовавшись, вернулся домой и мне, по словам мамы, «не в чем было ходить». Преувеличивала. И этот утащили. Если кому-то пригодился, спас хоть однажды от дождя кого-то, можно и смириться.

Постучалась в дверь Машка.

– Олежка, будешь суп? Новый сварила, с фрикадельками.

– Нет, – говорю, – Маша, спасибо.

– Опять он за своё!.. Не Маша, а Машка. Сколько раз тебе говорить?.. Машей меня когда-то мама называла…

– Отвык… Спасибо, Машка. Я не выспался.

– Будешь?

– Нет, – говорю. – Мне скоро уходить.

– Захочешь, сам себе нальёшь. Ещё горячий. Или, придёшь когда, согреешь в миске или в маленькой кастрюльке.

– Ладно, – говорю.

Осталась Машка в блокаду маленькой девочкой, «в три годика», одна, «всего насмотрелась». Мать её бросила, оставив ночью на санках возле парадной какой-то больницы. «Гуляла с моряками». Это она, мать Машкина, сама при мне рассказывала о себе, самой себе, пожалуй, и рассказывала. «Пила шампанское и ела шоколад». Слушал её я и ушам своим не верил. Но что ей было врать на старости-то лет? Зачем? То ли сама себя судила так, раскаиваясь, то ли хвалилась этим, было непонятно. Бог ей судья. Не я. В чужую душу не залезешь. И надо ли? В своей бы разобраться.

Видел её фото «довоенное». Ну, симпатичная, конечно, барышня на фото, модница, в шапочке с вуалькой набекрень, в перчатках белых. Показывая мне этот снимок, Машка сказала: «А! Посмотри-ка ты!.. Артистка». Я согласился.

Рассказывала это старуха, когда её, высохшую и одряхлевшую, два года назад в каком-то приемнике для больных и престарелых отыскала Машка и привела сюда. Любила вспомнить своё прошлое. С детства начнёт и смертью Сталина закончит, как будто дальше не жила, как будто двадцать с лишним лет из жизни её стёрлось. С впалым ртом, мутными, как у новорождённого котёнка, глазами, выгнившим носом и с полусгнившими пальцами. Из её рук валилось всё на кухне. То ложка, то вилка, то блюдце, то чашка, то что-нибудь ещё. Машка осколки только заметала. На «дочку» голос повышала, та терпеливо «маму» слушала. Умерла «артистка» прошлым летом. «Положили на Смоленском». Имя её было Варвара Андриановна. Кому угодно помолитесь за Варвару. «На Варвару, – сказала Машка, – родилась, на Варвару и скончалась». Была крещёная, звучало это в разговорах.

Как через треснутое и замутнённое стекло, смотрела на меня Варвара Андриановна – будто не видела меня, не замечала. Я же её внимательно, до оторопи, до мурашек, разглядывал, словно слепую, при этом нервно передёргиваясь. Что уж. В жизни подобной не встречал. Не приходилось. Лишь на картинах Босха. Или Брейгеля. То – на картине. В жизни – чума.

И за всё время: она ни слова мне, ни я ей слова. Обходились. Я, правда, с ней здоровался, когда на кухню выходил. Как с тенью. Тень же тебе не отвечает, что ей ни крикни, ни скажи. Сама с собой, бродя по коридору, – без остановки, матюгаясь. С Машкой: то суп горячий ей, то не солёный. Ох, и терпение у Машки. Со мной уж, что ли, поделилась бы. Не откажусь, нетерпеливый.

Меня не существовало для неё, Варвары Андриановны. Я не в обиде.

Она, Варвара Андриановна, почему-то считала, что Машке всего три года от роду, так и вела себя с ней соответственно. Раз Машке три, значит, меня и вовсе ещё нет, ещё я, значит, не родился. Этим вот всё и разъясняется.

А она, Машка, «молодая и глупая», в пятьдесят четвёртом году, отправилась с друзьями и подругами на целину. Но не доехала. Аборт ей «плохо» там же, в поезде ещё – «чуть ли не месяц добирались», – сделали. Выжила чудом, но детей после этого, «как ни пыжилась, как ни старалась», родить не могла. Чужих детей – чужих детей для Машки не бывает – она очень любит, всегда припасены у неё для них в сумке конфеты, пряники или печенье, всегда на улице девчонок и мальчишек ими угощает. Смотрит потом на них и умиляется.

И мне вот, «бедному студенту», приносит тарелку то супу, то ухи, то по-флотски макароны, хоть я и не прошу её об этом. «В войну, в блокаду-то, наголодалась». Всех до отвала накормить теперь ей хочется, чтобы, не дай бог, не страдали.

На кухне Машка. Шумит водой, гремит посудой.