Пламя, или Посещение одиннадцатое

А раньше мне казалось, будто брожу я не по городу, а по туннелям или внутри сырых тёмных труб большого диаметра, кем-то вроде Дедала нагромождённых. Как в кошмарном сне, когда хочешь, но не можешь проснуться, бессильно ломишься с ложной, тупой надеждой, что вот-вот и вынесет тебя на свет божий, то есть, что касается меня конкретно, окажусь я вдруг каким-то чудесным образом не во дворе дома эмира Бухарского, а в светлой и родной Ялани и закричу от радости: «Я вырвался! Я вышел!» Ни разу чуда не случилось.

«И ангелы – засмеялись…»

Но не на мой пусть счёт. Уверен, обойдётся, и шило в горло мне, если и окажусь я когда-нибудь во дворе этого таинственного дома, никто не вонзит…

Теперь привык. Словно пригляделся в потёмках. Теперь что-то вижу, чего не замечал, да и не хотел замечать, раньше. Теперь город, особенно Петроградская сторона, которую чуть ли ни всю вдоль и поперёк исходил с совком и метлой, да и без них, ассоциируется у меня не только с трубами и туннелями. Но и с чем-то нематериальным. С нажитым уже здесь. С голосом, например, Билли Холидей, услышал который впервые здесь же, на Петроградской, в «Шестёрке», студенческом общежитии, у сокурсника Жан-Жака, но не француза, а чёрного, как дёготь, негра с Берега Слоновой Кости, занимающегося на нашей кафедре палеолитом. Как и Яна. Тот будет в Африке копать, Яна – в Азии или в Европе, то есть в Союзе. В пещере древней где-нибудь, как землеройные машины, и сойдутся. Ну, это так я.

А Билли Холидей в Ялани не стали бы слушать. Разве из вежливости только. Или в охотничьей избушке, зимовье, где радио играет сутки напролёт, не выключается ни днём и ни ночью. Так уж. Кому и нет, а мне известно.

Под мостом, в гранитном корыте, разгневавшись на моторную лодку, а отыгрываясь на помоях, беснуется Карповка. Нелеп её гневный вид, нелеп и смешон, тем более что виновницы её беснования давно нет и помину – торпедировала к Большой Невке, не так-то просто которую возмутить и рассердить.

«Чё ж там, Олег, в вашей речке, карпы одни водятся? Раз – Карповка. Щуки, окуня, ельца, ерша в ней, харюза, гольяна, что ли, нет?» – спросил однажды у меня отец. Нет, папка, ни окуня, ни щуки, ни ерша, а «харюза» – тем более. Хотя, кто ж знает, я здесь не рыбачил. Глянешь через перила – рыбы крупной не видать, мальки какие-то шныряют, а хламу много – сквозь воду грязную проглядывает.

Приснился мне как-то сон. Года четыре назад, не меньше. Будто выхожу я из квартиры, спускаюсь вниз, перехожу дорогу, подступаю к Карповке, смотрю и вижу: у речки сухое дно, заваленное велосипедными рамами, колёсами, битыми унитазами, дырявыми цинковыми и эмалированными тазами, металлическими трубами, чугунными ваннами и разным тряпьём, а по набережной, по тому и другому берегу, ругаясь, бродят сердитые сантехники и колотят громко по перилам «шведками». Назавтра вышла Карповка из берегов гранитных. И во дворе у нас была вода, во двор на лодках заплывали, и я из-за этого наводнения провёл две ночи не дома: одну – у Ильи, другую – у Яны. Так получилось. Сон, получается, был в руку.

Почти пришёл.

Дом наш, 25-й. Доходный. Построен в 1906– 1907 гг. По проекту архитектора Н. П. Козлова. В стиле модерн.

Когда-то в нём, как гласит мраморная табличка на фасаде, в одной из квартир, В. И. Ленин распивал с кем-то чаи, решая что-то очень важное для революции. Не в нашей, точно. Не в 25-й.

Где-то у меня в тетрадке «по палеолиту» выписано:

«С утра 5 июля Владимир Ильич уже скрывался на Петроградской стороне, в квартире Сулимовых (набережная реки Карповки, д. 25). Но оставаться ему там было опасно: вокруг шныряли ищейки Керенского».

Керенского знаю, Сулимовых – нет. Но информации с мраморной таблички, или доски, верю беспрекословно.

Ящик почтовый. Пуст. Окурок кто-то в него бросил. Скрюченный. И что бы это значило?.. Вместо письма-то долгожданного.

Вот что бы, думаю, ей взять да написать. Да просто так, об общем вспомнить: «Как хорошо, Олег, тогда нам было вместе…»

Нет ведь.

Волчица – имя ей одно.

Но не обсессия, не руминация.

Двор миновал.

Поднимаюсь по лестнице и думаю о ней, о лестнице, как о предметном знаке.

Ключом пытаюсь дверь открыть – не поддаётся: заперта изнутри ещё и на засов.

Звоню.

Открывает Машка. Всех почему-то просит называть себя не Машей, не Марией, не Маней, а – Машкой. Такая странность. Для меня. Язык мой поначалу не повиновался такому панибратству – она меня намного старше, «довоенная», – потом, после долгих, настоятельных уговоров и частых замечаний, привык: Машка так Машка – и язык мой наловчился. Даже и отчества её не знаю. В документах у неё оно, как и положено, прописано, конечно, но отца Машка «не знала и никогда в жизни не видела», и по отчеству не представляется. Ну, мол, какой-то дворянин. Не из Орловых ли?.. И ладно.

Открыла Машка дверь и, улыбаясь на все зубы, родные и вставленные, говорит:

– О, Олежка! Это ты! В такую рань, я думаю, кого там… Чё-то давно тебя не видно было. Всё в экспедициях своих, как партизан, в разведках?

– Да, – говорю. – Всё там. Какая ж рань?