Пламя, или Посещение одиннадцатое

Синий болоньевый плащ на ней, куртка чёрная спортивная на мне. Нараспашку. Тепло. Почти как летом. Не надышаться. Последнее, скорей всего, по нашему-то климату. Со дня на день и снег может выпасть. Если и завтра – детей обрадует, взрослых не удивит. В Ялани, на четыреста километров севернее, может быть, уже и выпал. Одним глазком полюбоваться бы.

Листья на дорожке, жёлтые и красные, – сентябрь. После ночного заморозка их добавилось. Чуть не сплошным ковром асфальт накрыли. Пока нет ветра, не разносит. Шуршат, как мыши, под ногами.

Трава торчит по сторонам – сухая, жухлая, без ветра – присмирела. Шли утром – иней на ней тяжело серебрился, теперь легко ей – оголилась. Жгут траву где-то – дыму натянуло. С ней заодно палят отжившую листву – как водится. Тревожит запах – первобытно. Душа в такие дни мятётся. Как у кого, не знаю, – у меня. Весной и осенью – обычно.

Вот тот момент, вот то мгновение. Недолговечно.

Гуляют жители студенческого городка. Не за горами и ненастье. А там – зима, зима тут – век. Успеют дома насидеться. И я гулял бы, не учёба. Смотрел бы на Ислень до звёзд, потом – на звёзды. После – на то, как они гаснут. Кстати, и в плёсах Кеми отражаются звёзды; на шиверах её, быстринах, как ни стараются, они не могут удержаться – сносит. Метеоритный дождь – за ним вот тоже наблюдал бы. Зрелище.

Останавливаемся. По её требованию.

Поворачивается ко мне. Обними, говорит.

Не сейчас. Отказываюсь я не потому, что мне не хочется её обнять; назрело, накопилось – и обнял бы.

Вечереет. Трепетно. Птицы молчат – готовятся к ночлегу. Осипли за день. Утомились.

Пойдём.

Пошли.

Бог нас, говорит, свёл. Я как тебя увидела, так сразу это поняла.

Нет, говорю, не Бог, кто-то, скорей всего, другой – не называю.

Это ли, говорит, не знак судьбы?

Нет, говорю, это не знак судьбы, это – случайность. Так получилось. Вопреки.

Чему, спрашивает.

Здравому смыслу.

Насмешил, говорит.

И не пытался.

Ты – нет, а я, говорит, знаю, и мне виднее, говорит. Это – судьба.

Как, спрашиваю, может быть вместе – Бог и судьба?

Может, говорит. Не спорь.

Я и не спорю. Рассуждаю.

Бог так решил, исполняет судьба.

Ну, прямо – Бог? Прямо – судьба?

Да, прямо Бог, прямо судьба.

Останавливаемся.

Поцелуй меня, говорит.

После, говорю.

Когда?

После… Люди.

Что они тебе?

Кругом.

И что?

Да так.

Им не до нас.

Не в этом дело.

Идём.

Возле подъезда.

Я, говорит, каждую клеточку твоего тела…

Хлопнула дверь, пружина прозвенела – слова последние не разобрал. А в коридоре сразу разошлись: она – налево, я – направо, я – в свою комнату, она – в свою. В столовой встретимся – обычно.

Каждую клеточку…

Что дальше, знаю, и раньше слышать доводилось. Так она меня, мол, любит. Сильно-сильно. Как никогда и никого никто. Навеки. Когда-то слышал. От другой. Неточно по словам, по смыслу – то же… Сильно, мол, сильно. Как никогда и никого никто. Без исключений.

Ну, хорошо.

До этого, за час:

Сидим на лекции, записку мне пересылает:

Будто ладонь в ладонь, я вложена в тебя – не разомкнуть. Я в тебя встроена, как драгоценный камень в золотую оправу, – не выпасть, накрепко. Заключена в тебе, как молодой и клейкий лист в берёзовой почке, как улитка в домике, как куколка в коконе, как сердце в теле. Так моё имя вписано в твоё. Буквы не вытравить, не выдрать, не стереть. Ни звук изъять. Вдох – выдох: Ваня – Аня. В-Аня. Ты – форма: «в…я», я – содержимое: «…ан…». Мы одно целое. Запомни. И поэтому мы, дорогой мой, не можем расстаться и нас никто не может разлучить. Ничто. Если такое, говорит, случится, то будет катастрофа, гибель. Как для меня, мой милый, так и для тебя. Учти. Для нас обоих. Да, обоих! Тело не может жить без сердца, сердцу вне тела смысла нет стучать. Как в песне: «Нет, ребята, не для нас определённо», помнишь? Вместе они – жизнь. Врозь они – смерть. И с нами так же. Нет, с нами будет ещё хуже, ещё страшнее.

Что, спрашиваю, может быть для нас страшнее смерти?

Быть не рядом, быть раздельно. Ты – корпус, пишет, я – мотор.

Отвечаю:

Нагородила, напридумывала. Скажи ещё: «Я – поршень, ты – цилиндр».

Присылает:

Тут можно и наоборот.

И вижу: смотрит в мою сторону. Смеётся.

Ямочки на щеках. Пока серьёзная, их нет, чуть улыбнулась – появились. Во сне, бывает, улыбнётся – так же. Они и есть, наверное, смешинки, эти ямочки. Под глазом родинка. Не косметическая мушка. Ресницы длинные, густые. Не подкрашивает. Тёмные у корней, на кончиках словно опалены, светлее. Глаза за ними – синие днём, чёрные ночью. Волосы – медь, алый закат сейчас – ну хоть туши, и их она не красит – от природы. Прапрапрабабушка, говорит, была осетинкой. Возможно. Кого тут только не было, в Сибири, кого только сюда не заносило.

Красивая, конечно.

Анна.

Но не в моей как будто жизни, а в кино. Как на афише. Смотришь: моё и не моё. Вроде владею, вроде нет. Кто-то отнимет у меня, себе возьмёт, вернуть мне не захочется. Переживу. Уверен. Сама уйдёт – не стану убиваться. Как-то, конечно, будет не хватать, но это возместимо… Если и нет, то тоже не беда.

Не возмещается лишь та, которую даже сейчас, после всего, что она сделала, легко назвать:

Единственная.

Отвечаю: