Пламя, или Посещение одиннадцатое

– Уснём, – говорит Машка. – Кастрюля с супом на столе. Если проголодаешься. Поешь перед отъездом. И фрикадельки будут в холодильнике, достанешь. Отдельно выложила их в тарелку, под жёлтым блюдцем.

– Хорошо, – говорю. – Если проголодаюсь. Ну, я пошёл.

– На верхней полочке, под морозилкой… Одна не буду, – говорит, – ещё не конченая, как последняя… Генку дождусь, тот скоро должен появиться. Ужин ему готов. В ночную смену он, с утра – на сутки… Тебе оставить?

– Нет, – говорю, – не надо.

– И не останется, – говорит Машка. – Скорей всего…

– А мне хватило, – говорю.

«Не ври, – думаю. – И не идти бы, не лететь… Ему – хватило! Когда ты врать так научился? Ещё бы выпил».

Заусило?.. А что, приятно было посидеть. С душевной женщиной-то, и особенно. Это же – Машка.

Вышел я из квартиры. По лестнице спустился, о ней как о предметном знаке не подумав. Прошёл двором. Стоит во дворе кто-то, кричит вверх: «Джек!»

Ну, думаю. Мне тоже, что ли, крикнуть? Поздно.

На улице уже.

Чувствую…

Как только вышел из квартиры и по лестнице спускаться начал, сразу и чувствовал. Из-за стола вставал – уже тогда. Если точнее быть, то – незадолго… Когда в честь Машки тост произносил.

Когда – неважно. Важно – как. Ну и, конечно, что – немаловажно.

Дождик. Мелкий. Ситный. Сеет, как из распылителя. Машка цветы домашние таким опрыскивает. «Бабьи сплетни» и фиалки. Буси́т, сказали бы в Ялани. И я подумал так:

«Буси́т».

Привычно. Ещё: мокро́тит. На тёмном фоне – нет, на светлом – виден.

«Он подаёт куда как скупо свой воробьиный холодок – немного нам, немного купам, немного вишням на лоток…»

Только вот тёплый. И не московский – ленинградский. Лицо ему с охотой подставляю – радует. Тучи низкие. Сплошные, без единого разрыва, словно сшиты или, как «столовские» пельмени переваренные, склеились. Не растянуть. Проткнуть – вот запросто. Не вилкой, конечно, нет, а палкой, лыжной, например, или зонтом дотянешься. Гонит их через залив, от Скандинавии, от «викингов», – пообтрепались. Снизу, серые, подкрашены разнообразно – фонарями и рекламой. Хоть и мрачные, но не страшат: грозы не будет – истощились. И ливня тоже. Но по мне-то…

Лишь бы рейс не отменили. Вряд ли. Шторма нет, погода тихая. Если только по загадочным «техническим причинам». Тех, надеюсь, не случится. А случится – так, как мама бы сказала, барин не велик, и подожду. Билет-то куплен.

Огни, огни. Они, огни, глаз веселят и с мокрого асфальта. Сейчас – и вовсе.

«…Огни, огни, огни. Оплечь – ружейные ремни. Электрический фонарик на оглобельке».

Ну, без «оглобельки» тут.

«Мне хорошо?» – сам себя спрашиваю. И сам себе же отвечаю: «Куда уж лучше!»

Маму вспомнил. И тут же – отца. На ум они поодиночке не приходят: он – тут же и она, она – следом и он. Я рад им. Как у него рана на ладони? От гвоздя. Ещё и ржавого, наверное. Или от проволоки. Зажила, нет ли? – беспокоюсь. В больницу он, конечно, не пойдёт, там – «коновалы». С фронта ещё почему-то медиков, не скажу про санитарок, недолюбливает. Если только «под конвоем поведут». Своими снадобьями лечится. Народными. Мама «пластырь» ему варит. С воском, маслом сливочным, смолой еловой, «серой». Лист герани, лук, обжаренный легко, и подорожник – не без этого.

И меня лечила она этим. Помогало. Как «пластырь» пахнет, помню до сих пор. Приятно.

Подумал:

«Мама».

И:

«Отец».

Двумя жизнями живут: одну – в Ялани, другую – в моём сердце. Пусть.

Вчера, позавчера и утром ещё сегодня было оно, это беспокойство за родителей, горьким, стало вдруг сладостным – им, беспокойством этим, наслаждаюсь.

Вот, человек. Да не подлец ли?

И понятно.

Чувствую…

Ну, так ещё бы. «Клюшки»-то три. По очереди подступают. Машка к тому же меньше вдвое себе наливала.

«Машка, ты чё?»

«А чё? Ничё. Ты не равняйся, я же не мужик!»

«Ты, Машка, чудо…»

«Чудо… в перьях!»

«Райских… За тебя!»

Пожалуй, с этого момента.

Направляясь к Яне, обычно следую по Кировскому. Так «натопталось». Сворачиваю на Большой. И там почти до памятника Добролюбову, чуть дальше тот и справа остаётся. С раскрытой книжкой, вряд ли – Библией, не на прохожих – в будущее смотрит революционный демократ. А тут – по Карповке решил пройтись, потом – по Чкаловскому часть пути проделать. И здесь пойду не в первый раз – с Яной не день знакомы мы и не неделю. Уже наметилась «тропа», пока ещё не «натопталась».

И тут, как в тайге, у меня «путики». Чтобы не плутать. По тайге бродить мне проще, чем по городу. И вместо самой высокой и приметной лиственницы мне здесь – телебашня.

Если в запасе, то есть до встречи с Яной, остаётся много времени, а занять его мне, непоседливому, нечем и – кому-то там семь вёрст не крюк, и мне вот тоже – совсем не терпится, могу и через Невский прогуляться. Через Крестовский остров. Через Охту. Люблю шагами город мерить. И усмиряет. И облагораживает.

Я тут про душу. И про плоть.

Сверну, размышляю, к Большому на Лахтинской. Или на Гатчинской. Можно и ближе тут – на Ленина. Как меня ноги понесут, у них свой компас. Одним маршрутом ходить скучно. Сейчас – и вовсе, говорил уж.

Песенка почему-то вдруг вспомнилась.