Все остались на даче. Мы с тобой вернулись в общежитие. В коридоре попрощались. Я ничего тебе не говорил. Ты мне ни слова. Лёг спать. Один в комнате. Не спится. Но не о даче думаю, не о кукушке, а… об Ялани. Слышу, что кто-то входит в комнату, не скрипнув дверью. Тихо – как кошка. Раздевается, бельё шуршит, возле моей кровати. И забирается ко мне под одеяло.
Взрыв. Или выстрел. Без продолжительного эха. Запах.
Лежу и думаю: зачем она здесь? Ну почему она ещё и что-то говорит, не умолкает? «Ваня – Аня». «Одно в другом». «Неразделимо». Была бы, думаю, такая кнопочка в кровати, нажал бы на которую – и катапультировало бы одного из нас, «Ваню» или «Аню», далеко-далеко отсюда… И желательно бы – «Аню».
Поднялся. Сел на стул, возле окна. Не курю, а закурил бы. И выпить нечего. А выпил бы. От неприятия, нахлынувшего вдруг.
Забрав с собой простынь и сказав, что через час её вернёшь, ушла в свою комнату.
Открыл я форточку – вздохнул всей грудью.
А год спустя, на майские, пришла мне телеграмма: заболел отец.
Прилетел в Елисейск. Пошёл пешком в Ялань. Распутица. Кемь перелила дорогу. Сняв ботинки и брюки, перебрёл. С полкилометра. Знаки дорожные – путеводители, да и саму дорогу хорошо помню, с неё не сворачиваю, чтобы не угодить в кювет или в яму. Благополучно.
Дом. Смотрю – будто состарился. Наличники поникли, как насупились.
Отец больной. Осунулся. Горько. Ваня, говорит, Ваня. Взял меня за руку. Глаза выцвели – светло-светло-голубые, как у новорождённого котёнка, мутные. Губы бескровные. Бледные руки с жёлтыми ногтями. Ладонь – сухая. Как прошлогодняя верба на божнице. Держусь. Папа, говорю. И чувствую, что горло крепко пережало. Сынок, отвечает, как хорошо тебя мне видеть. Успел, говорит. Куда успел, не понимаю. Успел, успел, какая радость.
Ладно.
Свечка горит в лампадке – мама засветила.
На следующий день приносит тётка Таисья, наш почтальон, телеграмму от Марины Фаст, одногруппницы нашей, которая живёт с Анной в одной комнате: срочно приезжай, Анна перерезала вены.
Жива, не знаю, не жива ли? Не сообщает.
Сказал маме. Сам не знаю, что и делать?
Езжай, говорит, сынок, беда такая.
А вы тут, спрашиваю, как?
С Божьей помощью, говорит. Господь не оставит. Ты ж, мол, вернёшься скоро?
Ну, конечно.
Отец: езжай, езжай, сынок, ну, чё уж, повидались. Надя ведь рядом, в Елисейске, мол. Моя сестра. Распутица – попасть пока не может. Там и Петро.
Папа. Папа.
Отец.
С Богом, с Богом, мой Ванюша. Тупай, тупай. Бог всё управит.
Сердце – как на полу осталось будто, дома – выпало. Как обмылок мокрый из руки – выскользнуло.
На лодке переправили меня друзья, Вовка Прутовых и Андрюха Есаулов, до свободного от воды участка дороги. Машины не ходят, дошёл пешком до Авиапорта, километров пятнадцать. Купил на вечерний самолёт билет, сдал как раз кто-то – так бывает.
Часов в одиннадцать я был уже в Исленьске.
Добрался на автобусе до общежития.
Иду сразу в комнату Марины. Дверь открываю.
Сидят за столом. Анна и Марина. Пьют вино. Смеются.
Марина, вижу, побледнела. Анну разглядывать не стал.
Развернулся. Вышел из комнаты. Из общежития.
Поймал такси, поехал в аэропорт.
Девятого мая отец умер. На моих глазах. Тихо, будто уснул. Так засыпают дети, набегавшись за день. Не смотрел на меня перед смертью. Будто не видел. Смотрел на маму. Потом – куда-то. Сказал последнее:
Иду, иду…
Ушёл.
К тому, наверное, кто звал. К Тому ли.
Не плакал, как обычно в этот день.
Похоронили.
Смерть отца многое заслонила, а что-то разрушительное для меня и вовсе из памяти стёрла.
Она, смерть, милосердна? Она есть? Её нет? Ну, если милосердна, значит – есть. Хотя у Бога все живые. Так, помню, кто-то говорил. Истома, может. Сказочник-читатель. А то и мать. Или – отец.
Не стал сессию сдавать, взял академический отпуск.
Работаю в Ялани на дорожном участке. Дистанция номер два. С друзьями. Весело. Спокойно.
В Ялани хорошо. Восход, закат. День, ночь. Пасмурно, ясно. Поляны, ельник, небо. Даль. Когда в дымке, когда чёткая. Не уезжал бы.
Но поеду.
В Исленьск.
Чтобы закончить то, что начал.
Правда, зачем – пока не знаю.
Но что-то: надо, – говорит.
Как и договаривались – сам на себя, что вовремя проснусь, не понадеялся я, – разбудила меня Машка в восемь вечера. «Как ты просил. Минута, – говорит, – в минуту». Знаю, что так, проверить мысли даже не мелькнуло. Она, моя соседка, обязательная. Не подвела ещё ни разу.
«Детдомовская, – говорит. – Там распорядок строгий. Быстро приучили. И человеком меня сделали. А то бы…»
Не договаривает, что «а то бы». Не спросил. Ну, что-то «то бы». Пусть уж.
«Мало ли, – говорит, – моих ровесниц и подружек по детдому по рукам пошло, а после сгинуло куда-то».
Я Машке верю.