Пламя, или Посещение одиннадцатое

Подобрал там как-то бледно-рыжего котёнка, почти молочного, с коричневой, как мушка, родинкой около носа. С блёкло-жёлтыми и тоже косенькими глазками. Ну, значит, местный, издалека журавль не принёс. Слякоть, пробрасывает снег. Взрослые коты и кошки в тёплые подвалы скрылись, не улетели же на юг. А этот, всеми забытый, жалкий, сидит возле решётки. Трясётся. Пожалел я его, сунул под куртку, молнию расстегнув, чтобы немного отогрелся. Поднялся на лифте. Звоню. Открывает Яна. Я, опуская на пол перед ней котёнка: вот и подарок, мол, тебе к Восьмому марта. Она: ты что?! да у меня на них же, дескать, аллергия. Ну ладно, говорю, тогда пойдём мы. Я на выход, котёнок, задрав тонёхонький, как тесёмка, хвост, шажками мелкими за мной. Засмеялась Яна и сказала: «Что с вами делать?.. Оставайтесь».

Долго она его, котёнка этого, не вытерпела. «Чихать устала, кашлять и чесаться». Пришлось нести к себе, на Карповку. У Машки и у Гены нет на кошек, к счастью, аллергии.

Вырос в огромного кота. Таким стал хамом, каких и свет, наверное, не видывал. Всю обувь пришлось прятать от него в тумбочку, чуть только зазевайся – не отмоешь. По просьбе одной знакомой перепечатывал я в трёх экземплярах «В круге первом». Так эта сволочь рыжая промочила своим ядовитым аммиаком стопку в количестве семисот листов неплотной бумаги насквозь. Перепечатывал всё заново. Ночи не спал, уж потрудился. Ушёл кот от меня. Характером не сошлись. Поселился он, «устроился», в соседнем гастрономе, на углу Кировского и Профессора Попова. Видел я его, чрезмерно разжиревшего, в этом магазине как-то. Узнал по хамской роже и по родинке. Развалился, свесив хвост, на залитом солнцем подоконнике. Глаз страбозный приоткрыл, глянул им на меня презрительно: ну, мол, где ты и где теперь я?! – и снова сладенько зажмурился. Уел, зараза, уязвил. До сих пор не отойду. Жалею, что не научил, не попытался даже научить его, пока он, косоглазый, у меня беспечно квартировал, выговаривать слово «неоколониализм».

И по сей день, пожалуй, в том же гастрономе обитает – работник ценный. Зайду как-нибудь, справлюсь о его бесценном здоровье, если уж сразу на его «рабочем» месте, тёплом подоконнике, паршивца, не увижу. А вдруг и тут появится колония страбозных. Надо к котятам будет присмотреться. Заполонят весь город косоглазые.

Не всё.

Не было его уже. Сбежал. Вроде и грешить стало не на кого. Как только сяду за машинку, задыхаюсь. Под стол заглядывал, углы все осмотрел. Чуть ниже склонишься к машинке, дух спирает. Разобрал её – весь поддон, по край, в кристаллах аммиака. Едва отмыл.

Ну не подлец ли? Настоящий.

По странному совпадению в этом же доме, только парадная другая, что налево, жила когда-то ещё одна моя однокурсница. Таня Оскольцева. С кафедры искусств. Изучала древнерусскую архитектуру и иконопись. В Ленинград она приехала из Белоруссии, с Гомельской области, из какого-то военного городка. Отец у неё был то ли полковник, то ли генерал. «Ракетчик».

Снимала она в тихой коммуналке комнату, тоже на шестом этаже, где, кроме неё, жила только глухая и полуслепая, с будто нарочно оттянутыми долу, вывернутыми наизнанку нижними веками и выкатившимися на них мутными глазами, почти лысая, с фиолетовым теменем в коричневых пятнах старуха. «Петербурженка». В торжественных случаях Зельда Соломоновна, в обиходе Зинаида Степановна. «Дружившая» когда-то «с дочерью купца Рукавишникова» и отмечавшая у них «в особняке её», подружки, «дни ангела». Курившая папиросу за папиросой. «Беломор». Натолкав прежде в гильзу папиросы спичкой вату, обычно торчавшую из всех карманов её «больничного» халата или «домашнего» платья. И бесперечь трубившая прокуренным басом про своего мужа, «тала-а-антливейшего» кинорежиссёра, умершего в эвакуации в Алма-Ате на съёмках художественного фильма от «разрыва сердца» – актёр какой-то там запил не вовремя. Полагавшая, ничтоже сумняся, что в сибирских городах люди заодно с волками и медведями ходят, держась за канаты, а в магазин за водкой исключительно и изредка, когда ослабевают морозы и утихают метели, да на работу ездят верхом на монгольских – «маленьких, косматых» – лошадёнках. В чём переубедить её было невозможно – и не слышала, и не слушала – вещала; после я только ей поддакивал, то есть кивал на всё согласно, и если бы не была она, Зельда-Зинаида Соломоновна-Степановна, совсем глухой, ещё приврал бы что-нибудь вдобавок – язык чесался у меня, – когда «беседовали» с ней на кухне.

Какая бабушка ей в детстве песни напевала? И какие?

К Тане я приходил в гости и оставался у неё ночевать – чаще, реже – она ко мне и оставалась у меня. Всё было так, как и, тогда мне думалось в душевной скудости, должно быть – мы не одни так поступали, то есть – «жили», не узаконивая отношений. А потом с моего молчаливого и вялого неодобрения сделала Таня аборт. Когда через несколько дней она вышла из больницы, её будто подменили.