Пламя, или Посещение одиннадцатое

Уже на улицу едва не вышел, и тут вдруг объявляют, что через Елисейск до Хатанги и Тикси отправляется почтовый самолёт Ил-18 и всех желающих сегодня же в одном из этих пунктов оказаться просят подойти к окну администратора. Я даже охнул: «Ох!» – так неожиданно и кстати. Секунда-две, покинь я зал, дверь за собой закрой, в троллейбус сядь, и прогадал бы.

Как кто ведёт меня и когда надо останавливает: опять удача.

Ведёт, ведёт. К чему вот только?.. Жизнь покажет.

Сколько нас собралось, около дюжины, всех, «обилетив», осчастливили. «Ждите, – сказали каждому. – Вылет объявят. Будьте внимательны, не пропустите».

Не поручусь за каждого, конечно, но у меня-то ушки будут на макушке.

Молится кто-то за меня на самом деле. Ну, уж молитесь до конца, пока в Ялань нога моя не вступит, на полюс мира, пуп его. Или уж так: перешагнёт порог родной избы. Не буду против.

А может, бабушки мои родные – те с того света?

Настасья Абросимовна, по матери, о которой я много слышал, но никогда которую не видел, ещё до моего рождения она скончалась за полярным кругом, в ссылке. И Авдотья Митрофановна, по отцу, которую один раз в жизни лицезрел. Оттуда им обзор широкий, и я у них, внучок, – как на ладони.

Допускаю.

Тани и тут не оказалось.

Грёзы.

В восемь часов вечера по местному времени неторопливый красно-серебристый четырёхмоторный турбовинтовой лайнер Ил-18 мягко и благополучно приземлился на небольшом и тихом северном аэродроме небольшого, но не очень тихого уездного в далёком прошлом Елисейска. Когда снижался, плавно накренившись и развернувшись круто над Исленью, одним крылом чуть по земле не бороздя, другим по небу, шёл на посадку самолёт, уткнувшись лбом в иллюминатор, искал глазами я среди тайги Ялань. Нашёл. Солнце над ней висело низко-низко. И, опускаясь, будто задержалось, ход-то замедлило свой, точно. Так и понятно. Имей возможность я и был бы парашют, из самолёта выпрыгнул бы. Запросто. Это про то – как не терпелось мне, как стосковался. Чуть не полгода на «чужбине» отбывал, и тут вдруг вижу…

Это уж так я – про «чужбину», как говорят, для красного словца. Город, в котором я сейчас живу, мне пока нравится. Умом люблю его. И очень. Как не понравится – величественно распростёртый. Ялань душе и сердцу ближе, вся без остатка в них вмещается, они с ней ладят, ей в них уютно. Только бы вот в Ялани не сбылась моя мечта – стать археологом. А Ленинград осуществиться позволяет ей. И я ему за это благодарен. Просто.

Так и друзья ж там, и приятели, обрёл их.

Как бы вот совместить Ялань и Ленинград, чтобы лишь дверью, видимой только для меня, они в пространстве разделялись? Дверь открыл, ступил, и ты в Ялани, дверь открыл, ступил – и Ленинград. Лекцию отсидел, проголодался, поесть – к отцу и к маме… Ну и рыбалка, как вдруг вздумается…

Уймись, говорю сам себе. Унялся.

В Исленьске ещё, раньше нас, пассажиров и экипажа, незаметно забравшийся в салон самолёта воздух – или то, что выдыхает и вдыхает сутками напролёт индустриальный мегаполис, – тут застеснялся даже высунуться. Скромно в салоне затаился. Ну и понятно. Оробел. Так городской, разжиревший на дармовых, легкодоступных кормах, разнеженный домашний кот оторопел бы, окажись он перед деревенским, ведущим вольный и здоровый образ жизни, добывающим себе пропитание отважным воровством или в бою кровавом, беспощадном: кругом враги: коты-соперники, вороны и собаки – не разжиреешь, не разнежишься.

Такое в голову пришло, только по трапу стал спускаться. Совсем неверное сравнение. Неподходящая метафора. Но что поделаешь, каким явилось мне на ум, таким и выдал. И для себя же, не для города и мира.

Стою внизу уже, вдыхаю полной грудью. Не надышаться. У моих лёгких тоже так – будто нечаянная радость: наконец-то!

Хоть и, мечтал о чём, не встретил Таню, дух мой ликует, на подъёме. Не в смысле храбрости – пока в ней нет необходимости, – а в смысле сладостного упоения. Что уж скрывать, почти блаженства.

«Слушай, юноша любезный, вот тебе совет полезный: миг блаженства век лови…»

Оно во мне уже, само поймалось, и не заметил я, как заглотил это блаженство.

Ну вот, и много ли мне, человеку, надо? Пустяк – на землю малой родины ступил, и счастлив.

Крылья, как из набухшей почки лист, из-под лопаток прорываются. Столько уже преодолел – осталось тридцать километров, – уж и без крыльев доберусь. Ну, если только символически.

Вот и прорезались – взлетаю.

Как там?..

«Когда ж постранствуешь, воротишься домой, и дым Отечества нам сладок и приятен!..»

И дымом пахнет. Сладко и приятно. Чувства древние во мне вдруг всколыхнуло. Я про детство. И про отрочество. Кто-то из дачников, наверное, нетерпеливых, вроде и рано, картошку выкопал, ботву теперь сжигает. И из тайги – смолистой «вечной» хвоей – наносит пряно. Пока иду, и прокопчусь. И в Ленинград вернусь пропитанным тайгой. Как кто, не знаю, сам-то я не против.

Народ кругом, боюсь смутить, а то запел бы: «Скоро осень, за окнами август, от дождя потемнели кусты…»

Запел бы громко, во всю ширь, во всё таёжное раздолье.